Дымовое древо - Денис Джонсон

бюрократами-карьеристами для оказания влияния на политический курс. Окончательным шагом будет создание дезинформации и скармливание её нашей политической верхушке, чтобы взять под контроль курс правительства. А ещё: «Дымовое древо» – обратить внимание на сходство с ядерным грибом. ХА-ХА!

Затем – снова текст, отпечатанный на машинке, Фосс:

Можно предположить следующий шаг, ещё дальше окончательного. Рассмотреть вероятность того, что некая клика или точечная группа решит состряпать дезинформацию независимо от представлений руководства о своих собственных нуждах. И будет скармливать эту дезинформацию врагу с целью повлиять на его принятие решений.

…«ХА-ХА!» Шкип прямо слышал дядин смех. Как тогда на террасе, когда тот хохотал над похабными намёками Джимми. Пока Джимми обсасывал пальцы, полковник сказал Шкипу:

– Помнишь статью Дж. П. Диммера про двойного агента?

– Тысячу раз её перечитывал.

– Предположим, у тебя есть такой агент.

– А у нас он есть?

– Предположим.

– Ладно.

– А ещё предположим, что ты хочешь загнать ему какую-нибудь дезу.

– Дезу? – переспросил Шкип. – Не припомню, чтобы у Диммера обсуждалось такое.

– Достань-ка ему копию, сержант.

– Копию чего?

– Этой статьи под названием «Заметки о двойном агенте». В моей пачке «Стадиз ин интеллидженс». Зимний выпуск за шестьдесят второй год.

– Ничего себе у вас память!

– Так вот, предположим, в Ханое поверят, будто какой-нибудь самодур из штатовского руководства решил шарахнуть ядрёной бомбой по гавани Хайфона.

– Шутите?

– Разве это не выбьет дядюшку Хо из колеи – хотя бы ненадолго? Если вдруг он подумает, будто парочка свихнувшихся подонков решила не спросясь положить конец всей этой канители?

– Это же всё чисто гипотетически, я надеюсь?

– Шкип! У тебя случаем в кармане ядрёная бомба не завалялась?

– Нет.

– И где раздобыть, не знаешь?

– Нет.

– Нет так нет. Это же отдел «Пси». Мы говорим о том, как поколебать вражеский рассудок.

– Полёт нашей мысли не знает границ, – заявил сержант Шторм. – Это почти как йога или ещё какая-нибудь духовная практика.

Тут Сэндсу вспомнилось и другое изречение сержанта Шторма: «Мы стоим на передовом рубеже самой реальности. Ровно там, где она превращается в мечту».

* * *

После первого похода в «Фиолетовый бар» у Джеймса только и было мыслей, что о том, как бы вернуться туда в любую свободную минуту, попить там пива да поснимать тёлочек, а потом вернуться ещё разок да повторить всё по новой, и никакой высшей цели в жизни он и представить не мог.

О матери он не забывал. Из своего первого жалования отправил ей половину. После этого отправлять было уже нечего. Все последующие выплаты уходили на веселье.

Апрельская погода не походила на весеннюю – было просто жарко. Потом на всё лето зарядил один нескончаемый ливень. В октябре и ноябре стало прохладнее и суше. В день Благодарения на базе подали индейку, но в горло Джеймсу она не полезла. В других столовых подавали настоящую индейку, а тут принесли жестянки с чем-то бесцветным и водянистым. «Рождество, – предрёк Фишер, – ещё всем нам сердца разобьёт».

Сперва Джеймс посылал Стиви бесчисленные короткие, вымученные записки, отправлял ей почтой всякие безделушки, которых накупил в Сайгоне, лелеял её письма к себе, читая написанные ей слова, пытался рисовать в воображении её лицо и голос. А затем в один прекрасный день она как-то сама собой изгладилась из памяти. У других парней всё было иначе. По мере того, как тянулся их срок, они лишь сильнее сохли по своим оставшимся на родине девчонкам, и когда дело шло к демобилизации, считали дни и восторженно грезили о том, как наконец дорвутся до белого мяса, до белого мяса, до белого мяса… Ну а Джеймсу хотелось только того, что он получал в «Фиолетовом баре», и наплевать, какого цвета было тамошнее мясо.

Вести от Стиви приходили беспрестанно – обычно это были короткие записки, которые она строчила на уроке машинописи, в точности такие же, какими она могла обмениваться исподтишка с любым другим одноклассником, как если бы Джеймс сидел за партой в двух рядах от неё и дремал, а не расстёгивал брюки в бункере, освещая фонариком оголённый пах и разглядывая жуткий багрово-красный воспалённый участок кожи – дрожащий огонёк изменял его цвет до какого-то почти зеленоватого оттенка. «Это не из-за шлюх, это не из-за шлюх, – твердили другие парни, у которых он всё выпытывал и выпытывал об этой напасти, – это просто такая хрень, такая паскудная тропическая хрень из-за пота, из-за жары, из-за джунглей, а от той бодяги, что тебе выдают, она постепенно сойдёт. А яйца брить ни к чему. Так что не парься. И яйца не брей». Письма от Стиви, её буквы i, увенчанные кружочками вместо точек, ужасали его в той же степени, что и кожные опрелости. Ответов он почти никогда не писал.

«Я прошёл с тобой лишь полдороги до любви», – написал он ей как-то раз, процитировав какое-то из стихотворений Эванса к его собственной подруге.

«Я буду ждать тебя вечно, – написала она в ответ, – буду верной тебе до конца».

На это так и подмывало написать: «Не надо быть верной, потому что я тебе изменил». Но вместо этого он просто не стал отвечать ничего.

На Рождество он получил открытку от матери и до боли не хотел её распечатывать – наверно, там будет очередное нытьё насчёт денег. Но в открытке оказались лишь стандартные холлмарковские вирши про Спасителя в яслях, про пастухов, про чудесную звёздную ночь, в которую родился Христос, а под ними подпись: «С любовью, мама».

* * *

Лейтёха-чокнутый взял с собой патрульный отряд, и первым, что им подкинуло его невезение, оказалась «паучья нора» с двумя мёртвыми вьетконговцами. На неё Чокнутый наткнулся самолично: сойдя с тропы, чтобы обойти поваленное дерево, провалился ногой под соломенное покрытие, да и наступил на голову одному из трупов. Несколько членов «Эха» оттолкнули ствол в сторону, поддели пробитую крышку из бамбука и травы и увидели двух мертвецов, одного на другом, раскисших от сырости и вонючих; в пустых глазницах кишели муравьи. Дерево упало, ствол завалил окоп и поймал их в ловушку, а за ночь поднялись грунтовые воды, да, видимо, так быстро, что они захлебнулись, едва начав выкапываться наружу. Лейтёха-чокнутый захотел допросить всех поблизости. Первый человек, к которому они подошли, – он как раз возвращался с поля с вязанкой хвороста на плечах – бросил ношу на землю и кинулся наутёк, а двое из «Эха» тут же помчались за ним по пятам. Остальные сели на корточки и стали ждать.

– Подкинула эта гора нам дерьма в штаны, – сказал Лейтёха-чокнутый.

Большинство из