Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля - Иоганнес Бехер

В темном коридоре мне почудилось, что бабушка поет мне вслед дрожащим голосом: «Гансик-крошка вышел на дорожку, и пошел по белу свету он шагать». Потом вдруг меня обступила тишина, стало тихо, как в могиле.

В кухне все было прибрано: кастрюлька, в которой бабушка варила шоколад, блестела, как новая, и пахла наждаком.

Убегая подальше от слепого, угасающего взгляда, я высунулся из окна: словно иллюминация, зажженная в честь умирающей бабушки, горели сегодня фонари. Мы часто сидели с бабушкой у окна, глядя на улицу в час, когда фонарщик переходил от фонаря к фонарю со своим длинным шестом. Я отодвинулся, чтобы дать бабушке место на подоконнике; только маленькой бархатной подушечки не было теперь, подушечки, которую бабушка подкладывала себе под локти, когда высовывалась из окна.

В кухню вошла мама, она склонила голову набок и, всхлипнув, сказала:

— Ступай одевайся, мы уходим… Бабушка мирно уснула.

— Мирно уснула… — повторил отец, и в голосе его прозвучало такое явное удовлетворение, как будто и смерть, подчиняясь его указаниям, протекала в полном порядке.

Вот опять они обманывают себя; мне стало тошно, — какие могут быть разговоры о мирном сне, разве с таким слепым, угасающим взглядом можно уснуть мирно? Этот «мирный сон» нужен им для того, чтобы отмахнуться от смерти.

Было приятно верить в загробный мир, от этого жизнь становилась уютнее. Я тоже верил в непреходящую жизнь. В каждом человеке заложена потребность продлить свое существование по возможности в более совершенном, идеальном воплощении; эту вот насущную потребность и удовлетворяет вера в загробную жизнь. Слепой, угасающий взгляд бабушки, которым она прощалась со мной, убил во мне такую надежду. Все обман, сплошной обман! На него идешь, надо же как-нибудь примириться с тем, что ты родился на свет. Обман может быть неуклюж или же искусен, обман может быть безобразен, туп или, наоборот, утонченно прекрасен, — не в этом дело, цель всегда одна: обманом увести человека от жизни. Ибо никто не в силах вынести постоянного напоминания о том, что когда-нибудь всему придет неотвратимый конец. Тут уж хочешь не хочешь, а приходится изобрести себе какой-нибудь обман и с головой окунуться в деловитую суету, ибо она дает забвение. Разве отдаваясь идиотскому увлечению плаванием, я не забыл обо всем на свете? А ведь на этот глупейший обман я ухлопал часть своей жизни. И разве с фрейлейн Клерхен я не забывал все на свете? То был прекрасный любовный обман. Человек, думал я, истинно велик в своей способности изобретать всяческие нужные ему в жизни обманы. И пусть эти обманы сериями изготовляются для него на фабриках обмана, ему не тошно, нет, наоборот, только обманом он сохраняет себе жизнь. Каждый человек, как бы он ни был глуп, гениальный обманщик.

Смерть человека приносит столько всевозможных хлопот его близким, что им уже не до горестных размышлений о покойном.

Прежде всего надо было оповестить всевозможные официальные инстанции, затем дать траурное объявление в газетах и распорядиться насчет похорон. Далее предстояло вскрытие завещания, обязательно в присутствии нотариуса. Заказать гроб взялся дядя Оскар, насчет венков и цветов обещала позаботиться тетя Амели, надписи на лентах вызвался составить отец.

— Какой гроб выбрать, ведь есть гробы на разную цену? — деловито осведомился дядя Оскар.

— Гроб за умеренную цену: по одежке протягивай ножки, — сказал отец.

— Женщина, что обряжает покойницу, спрашивает, какое платье надеть, — дождалась своей очереди Христина.

— Я думаю, черное шелковое, это было ее любимое платье, да оно больше всего и подходит, — трезво рассудила мама и крикнула вдогонку Христине: — Христина, достань барину сюртук. Мы с фрау гофрат едем в город за траурными шляпами. Для мужа и сына привезу креп, и ты нашьешь его, но только помни — на левый рукав чуть повыше локтя, а еще, Христина, не забудь отдать мое старое коричневое платье в окраску, траурные вещи красят срочно, в двадцать четыре часа.

— Ну, а как траурное извещение? В порядке? Ничего я не забыл? Вот послушайте еще раз: «Вместо особого извещения. Сегодня вечером после продолжительной и тяжелой болезни мирно почила в бозе наша дорогая мать, бабушка и теща Генриетта Бюрк, урожденная Эйзенлор, вдова дурлахского аптекаря».

Отец нетерпеливо постукивал ручкой.

Дядя Оскар (подумав). После продолжительной, безропотно перенесенной болезни…

Мама. Наша горячо любимая мать…

Тетя Амели. Почтительнейшая просьба воздержаться от изъявлений соболезнования и от венков…

— Ну вот, опять придется заново переписывать! — И отец сердито положил перед собой листок чистой бумаги. — Но больше никаких поправок!

— А где же страховой полис? — Дядя Оскар задержался на пороге, он решил по пути забежать к нотариусу.

— Совершенно верно, — сказал отец и достал из ящика какую-то бумагу.

— Цветы принесли, — доложила Христина, появившись в дверях. — Платить сейчас будете?

— Конечно, сейчас! — укоризненно сказала мама.

— Какие-то они не очень свежие, — заявила тетя Амели, вернувшись из передней. — Жаль, что мы не взяли побольше красных роз.

Раздался звонок.

— Господин обер-пострат Нейберт.

— Проводите его в гостиную, Христина.

Звонок.

— Господин майор Боннэ прислал сказать, что сегодня он задержится на дежурстве и зайдет завтра.

— Ладно уж! — Отец подталкивал дядю Оскара к дверям. — Не позже чем через час мы вернемся, сначала зайдем к нотариусу, затем сдадим объявление: возможно, что в завещании покойной есть какие-нибудь особые посмертные распоряжения… Кстати… в церковный приход уже заявлено?

Что осталось после бабушки?

— Удовольствие, нечего сказать! — произнесла мама, расстроенно оглядывая беспорядок в комнате, между тем как Христина расставляла по местам стулья. Обер-пострат Нейберт сидел, забытый, в гостиной; чтобы напомнить о себе, он несколько раз громко кашлянул.

— Выйди к нему! — приказала мне мама. — Я себя плохо чувствую.

— Что мне делать с этой вонючкой?

— И не стыдно тебе? Не видишь, что ли, сколько хлопот из-за смерти бабушки?!

XXXVI

— Просто голова кругом идет! — И мама рванула гардины так, что они затрещали. — Куда только эти мужчины запропастились, не понимаю, ведь не могут же они столько времени торчать у нотариуса. Христина, ты отдала в окраску платье?

— Завтра вечером ваша милость получит его.

— Ведь окраска траурных туалетов производится срочно. Не понимаю. О, сколько хлопот!

Не снимая шляп и пальто, вошли отец и дядя Оскар.

— Христина, скорей подавай на стол! Почему вы так задержались у нотариуса? Не понимаю… Что ж это, вы как будто и не собираетесь снимать пальто?

Мама с укоризненным видом накрывала на стол.

— Нам не до еды, нельзя терять ни минуты, — сказал отец и присел в пальто к письменному столу.

— Что такое, ради бога?!

Мама вытолкала меня из комнаты.

Отец швырнул на письменный стол новую шляпу.

— Твоя мать, да, твоя мать соизволила оставить посмертное распоряжение, — отец оттолкнул свою шляпу так, что она откатилась, — чтобы тело ее сожгли, а пепел развеяли по ветру!..

— Не может быть! Ничего не понимаю! — воскликнула мама и, опираясь на тетю Амели, дала отвести себя на диван.

— Прах ты и в прах возвратишься, — пробормотала Христина. — Разве можно, ваша милость, идти против учения церкви?

Мама и тетя Амели дружно всхлипывали на диване.

Отец схватил помятую шляпу и расправил ее.

— Теперь еще вы начните, Христина, и без того ад кромешный.

Я между тем старался припомнить все, что знал о сожжении; во всей Южной Германии существует один-единственный крематорий — в Ульме; сожжение считается «вольнодумством»; кремацию ввели социал-демократы; государство, и в особенности церковь, всячески препятствуют кремации, и только в самых исключительных случаях представителям церкви разрешается участвовать в церемонии сожжения… В древности сожжение считалось благородным и почетным, в средние же века… см. энциклопедию — «Костры».

Придется все менять, — сказал отец, снимая пальто. — Итак, не погребение, а кремация, и не в Мюнхене, а в Ульме. Через нотариуса мы уже связались с кремационным бюро… Вот и новый текст извещения… завтра газета разгласит этот позор на весь мир…

* * *

Своей последней волей бабушка как бы объявила себя на стороне таких людей, как Гартингеры. И вот, задним числом, я стал припоминать некоторые бабушкины замечания, в которых видел теперь доказательство ее сочувствия крамольным идеям.

Не кто иной, как бабушка, в ту новогоднюю ночь, в канун рождения двадцатого века, заговорила о новой жизни. Когда она распекала меня за дружбу с Гартингером, она твердила: «Пока откажись от этих опасных встреч! Еще успеешь!» Я тогда не обратил внимания на эти «пока» и «еще», но, по-видимому, дело было именно в них — это открылось мне из последней бабушкиной воли.