Лишний в его игре - Алена Игоревна Филипенко

же писал, что хочешь быть с нами!

— У меня своя семья, — упрямо и глухо говорит он.

Теперь он меня дико злит. Хочется как следует его встряхнуть, я еле сдерживаюсь. Все идет не по плану! Да почему? Может, сдернуть с его шеи эту дурацкую шишку и зашвырнуть в угол? Вдруг хоть тогда он очухается!

Мы с мамой долго его упрашиваем, но впустую. У нас ничего не выходит. Во время очередной маминой попытки достучаться волосы лезут Дане на глаза, и он встряхивает головой, чтобы их убрать. И тут я замечаю у него на лице, рядом с виском, синяк. Мама тоже его видит. Осекается на полуслове, меняется в лице.

— Даня, это что? — испуганно спрашивает она.

Он сразу понимает, о чем она, и закрывает синяк волосами.

— Да ничего, ерунда.

— Это же Нонна? Или твой отчим? — спрашиваю я сдавленно.

— Нет. Это я просто ударился.

Ну конечно. Хочу ринуться к Дане домой и накинуться на Грузного.

— Ты врешь, — жестко говорит мама и добавляет с болью: — Так нельзя, Даня. Такое нельзя спускать им с рук. Очнись! Почему ты не можешь понять, что то, как ты живешь, это не норма? И главное — это можно изменить.

— Никто меня не бьет. И вообще, мне пора домой. — Он смотрит на нас, и впервые в его глазах что-то загорается. — Я рад был вас увидеть. Рад, что у вас все хорошо. У меня… Все нормально, — добавляет он неуверенно и слабо улыбается, чтобы нас убедить. — Правда. Вам не о чем беспокоиться. И я не хочу ничего менять.

Домой мы возвращаемся, не проронив ни слова.

— Мы ведь не отступим? — Я первым нарушаю тишину.

Мама молчит. Ее молчание меня пугает.

— Мам? Скажи, что ты не передумала. Мы не можем его бросить! — Я чуть не плачу от бессильной злости. — Ты понимаешь, что, если ты сдашься, я просто поеду за ним и заберу его сам? Но сюда я уже не вернусь. Мы уйдем в лес, будем жить в палатке. Есть грибы и ягоды. Я даже рыбу научусь ловить. А потом я найду работу и буду нас содержать, чтобы он мог учиться. И я сделаю это.

Мама крепче сжимает руль, костяшки пальцев белеют: верит, что сделаю.

— Тебе не придется. Мы заберем его, — в конце концов говорит она. — Но это будет гораздо сложнее, чем я думала.

* * *

Мама идет в отдел опеки и попечительства. Органы опеки созывают комиссию. Проверяют условия жизни Дани, приходят к нему домой, опрашивают Нонну, соседей, учителей в старой школе. Конечно, они расспрашивают и самого Даню.

Он упрямо повторяет им то же, что и нам: у него все нормально, никто его не бьет, из школы ушел сам. Сотрудники опеки разводят руками: нарушений, за которые можно лишить Нонну родительских прав, они не выявили.

— Его запугали! Вы посмотрите на него, он весь зашуганный, ему явно угрожают, — говорит мама с отчаянием, когда мы в очередной раз приходим в отдел опеки.

Сидим в небольшом душном кабинете. Обстановка удручающая. На полу — советская плитка «шашечками»: бордовые квадраты чередуются с желтыми. Стены покрашены уродливой желтой краской, а дверь и оконные рамы почему-то синие. Мебель старенькая, дешевая, на подоконнике — полудохлые растения в горшках, на стене — календарь с дельфинами.

Даня здесь же. А еще здесь Нонна. Почуяв, что пахнет жареным, она ловко прикинулась образцовой матерью. Даже стала следить за собой и сейчас выглядит вполне прилично, где-то раздобыла деловой костюм. По бешеному взгляду Нонны я понимаю, что она хочет снова вцепиться маме в волосы, но всеми силами держится. Знает: если она сорвется, это не пойдет ей в плюс.

— Ну о чем вы говорите? Какое плохое обращение? — Нонна строит из себя жертву. — Да, мы живем небогато. Я не могу дать сыну то, что имеют многие его сверстники, хотя очень, очень бы хотела. — Нонна пускает слезу. — У меня сердце разрывается, когда я вижу других детей, у которых есть все эти телефоны, компьютеры, модные вещи, а рядом — моего Даньку в старенькой одежде…

Она всхлипывает. Глаза действительно блестят от слез. Какая актриса!

— Даня, — обращается к нему сотрудница опеки, худая женщина с короткой стрижкой и длинной шеей, одетая в бордовый свитер и широкие черные брюки. — Я тебя уже спрашивала неоднократно, но все же спрошу в последний раз. У тебя все нормально дома?

— Все нормально, — повторяет он как заведенный.

— Тебя не обижают, не заставляют делать что-то против твоей воли?

— Нет, ничего такого.

— Ну и хорошо. — Сотрудница даже как-то выдыхает от облегчения. — Дело мы заводить не будем. Оснований для этого нет.

Она демонстративно захлопывает свою тетрадь, где делала какие-то пометки, показывая, что заседание окончено. Все встают.

На маму больно смотреть. Она не отрывает от Дани глаз. Он, не смотря ни на нее, ни на меня, идет к выходу — будто вообще никого не видит. Ощущение, что здесь находится только его оболочка, а сам он где-то очень далеко.

— Даня, — умоляет мама. — Пожалуйста, скажи им правду, не бойся.

Он притормаживает.

— Даня, пойдем. — Нонна мягко обнимает его за плечи и подталкивает к двери.

Внутри меня разрастается пустота. Неужели это все, мы проиграли?

Но тут открывается дверь, и в кабинет влетает брат Дани, Рома. У него запыхавшийся вид, на лбу выступили капли пота.

Он с ненавистью смотрит на Нонну и выпаливает:

— Не верьте ни единому ее слову. Она чудовище.

Даня

30

Моя жизнь похожа на настольную игру-ходилку с полем и кубиками. На этом поле много коварных клеток, которые отбросят игрока назад, если на них шагнуть. Самые паршивые клетки не только возвращают на старт, но и обязывают игрока пропускать несколько следующих ходов. Как бы далеко я ни продвинулся, моя фишка всегда попадает на такую. Я оказываюсь в западне снова и снова. И мне приходится начинать все заново.

Я не знаю, смогу ли я обойти коварные клетки и дойду ли когда-нибудь до финиша. Но я пытаюсь, очень пытаюсь.

Да, Нонна с дядей Юрой заставили меня бросить школу. Да, меня снова отбросило назад, я пропускаю целую кучу ходов и думаю, что вернусь к тому месту, до которого дошел, только через несколько лет.

Когда мне исполнится восемнадцать, я наконец освобожусь из этого рабства. Сейчас мое право на самостоятельность очень спорное. Большинство действий по закону я могу совершить