Блики, или Приложение к основному - Василий Иванович Аксёнов

пальцем. Постучала и говорит:

– Ваня, ты спать сегодня собираешься ложиться?

А Ваня в сторону окна даже и головы не повернул. Так говорит Егору Ваня:

– Вот… женщина, вот… кайзеровская внучка, – и потом уже ей, Эльзе: – Дай хоть раз в жизни с человеком мне поговорить спокойно!

– Вот интере-е-есно всё же, – говорит Егор, – у вас они – женщины, у нас они – бабы, а с виду вроде одинаковые… еслив на глаз судить, конечно, еслив смотреть на них поверхностно.

– Да нет, – говорит Иван Карлович, – у нас они тоже – бабы, только иногда бывают женщинами – когда с ними в гости идёшь да в гостях с ними пока сидишь, а как домой опять направились, ещё и в дождь-то если да в потёмках, ну, тут уж снова она – баба.

– А-а, – говорит Егор немного разочарованно. – Смотри-ка ты. Не знашь когда, и думашь чё попало.

– Да-а, – говорит Иван Карлович. – Баба – она и в Африке – баба, а там-то – и тем более…

– Да? Почему? – спрашивает Егор.

– Да потому, – говорит Иван Карлович, – что там она ещё и негр вдобавок.

– С умным-то человеком говоришь когда – приятно.

Допили то, что в бидончике оставалось. Посидели. Ялань послушали, послушали и то, что из тайги доносится. После Егор и говорит:

– А вот мне интересно, Карлыч, Борхеса ты не читал?

– Читал, – говорит Иван Карлович, – читал, конечно. Грех, Егор, Борхеса не почитать. Только я мало что там понял, будто не человек писал, а негр.

– И я читал, – сознаётся Егор: в чём, мол, в другом, но в этом он не грешен, – и мне после этого одни эфиопы в танках снились… Из танков будто бы палят они по мне твоими огурцами.

– Да, это правильно, – говорит Иван Карлович. – Мурины окаянные, они же у меня их в огороде схорьковали!.. И, ты подумай, только народились… Чужими-то бы и дурак обстреливал! Моим – попал – и сразу наповал!

А потом уже ночь северная – тихая, молочная – спустилась. Слабо звезда Полярная обозначилась. Туман сгустился по низинам. В тумане лошади бродят, боталами побрякивают. Где-то лягушки непрерывно квакают. И утка с лывы крякнет изредка. Стервятник ночной снуёт, добычу выглядывает. Перепёлки – из огорода в огород – переговариваются. Коростель скрипит в болоте Мыкало.

А Иван Карлович и Егор Данилович против резных ворот у дома мецлеровского стоят и за грудки друг друга держат. Похоже, крепко ухватились – трещат рубахи.

– У-ух ты, проклятый гауляйтер, окороки-то и колбасу, наверное, – говорит Егор, набычившись, – для Гитлера тогда с отцом-то наготовили?! Из-за Гитлера твоего наш мужичонка-то, колбасой да окороками порешённый, и пострадал, наверно?! Тонко продумано, ничё не скажешь! На планы вы уж мастера!

– Я тебя, чушка пьяная, – говорит Иван Карлович, опору ногой нащупывая, – медовухой-то своей зачем, спрашивается, потчевал?! Чтобы ты, лапоть– на-культю-напяленный, придурком германским в глаза мне тыкал?!

– Мне, геноссе, медовуха твоя – тьпу! – говорит Егор. – И еслив бы я первый винцом тебя не раззадорил, шиш, конечно, а не медовуху от тебя увидел бы! Понятно, Геббельс?!

А потом Егор Данилович Ивану Карловичу ещё что-то про Гимлера, Геринга, план «Барбаросса», про Эльзу – дочку кайзеровскую – и про проститутку Еву Браун что-то рассказал, но коротко. А потом Егор Данилович под гору покатился, как чурбанчик, и забыл на время, почему он там. А потом очнулся, в тишине и в полном уже одиночестве, в гору к избе своей пополз, росу с травы сбивая, по-пластунски, вспомнил про пчёл вдруг, негров съевших, и забормотал:

– Сам втихаря, поди, таких выводишь, чтобы всех яланцев тут сожрали… Ты у меня погоди. Счас, счас, дай мне только до наших добраться, перехвачу парочку противотанковых – и от твоей хвалёной пасеки, Адольф, яма лишь останется, с внучкой кайзеровской и с дымарём пойдёшь пчёл этих людоедов проверять, медку ли для кайзера качнуть в гостинец, грохнешься в яму – и ноги переломаешь, и ни в одной больнице костылей тебе не выдадут, сам мастерить начнёшь – из сучьев-то еловых – и пальцы топором себе оттяпашь… беспалый, в улей-то уж не полезешь… а то мо-о-оя-а, мол, медовуха…

Так, с передышками, с остановками, с оглядом боевой позиции да с монологами, короткими и длинными, то про соседа, то про негров, добрался Егор до ворот своего дома и, положив голову на согнутую в локте руку, уткнулся теменем в подворотню. А с другой стороны выспавшийся за день, бдительный теперь Марс подкрался, нос в лаз для куриц осторожно высунул и зарычал.

– Я те дам, гад, – головы не поднимая, заругался на него Егор, – я те покажу, овчарка ты немецкая! Это ты на кого, а?! На того, кто тебя хлебом, сволочь этакую, кормит! Это тебе тут не концлагерь! Не Фатерлянд! Это там ты надо мной поиздевался вволю, покуражился! Это там ты отхватил мне пол-икры! – хожу вон хером… Отдам вот фюреру – ему послужишь… там тебе сла-а-адкай жизь покажется!

Узнал Марс хозяина, успокоился, забарабанил часто по бокам себе хвостом – гулко в пустой его утробе отзывается.

А Егор – тот ещё долго ниц лицом лежал у подворотни, вдыхая туго запах травы и земли, прислушиваясь, что в ней, в недре, происходит: тук-тук-тук – колотится там что-то. Долго ещё в ушах его звучали слова: Африка, Австралия, кино, артисты, мумий, танки, телевизор. Перед глазами возникали негры, пожирающие яланских быков, как печёную картошку, пчёлы, пожирающие негров, как огурцы, Мерклингер, с подгоревшим и шипящим салом на ладони через всю Сибирь бегущий, девушка в белом платье и розовой шляпе, сидящая чинно рядом с усатым кубанским казаком Кирсаном Ивановичем Лебедем, и летящие в домах многоэтажных на Аляску косяком японцы; в домах не двери, а – летки. А потом на ум Егору пал вдруг зарубленный с горем пополам утром петух. И припомнил Егор, что петух уже в чугунке, а чугунка в печке, огня дожидается. Перевернулся на спину Егор, открыл глаза – и видит: всё то же – та же бледная, одинокая звезда над Севером, те же лёгкие, реденькие, как тюль, облака. И безысходность та же в ночном, светлом небе. Прислушался. И звуки вокруг те же… Семьдесят лет, а тут – одно и то же!

Поднялся Егор, вошёл в ограду и побрёл к крыльцу. «Нет, кайзер, нет, и у нас не всё так просто, – бормочет Егор, – и у нас нет-нет, а чё-то да быват. И мы не лыком, небось, шиты. И мы не зря, наверно, землю топчем. И петуха ещё никто, поди, так