Источник счастья - Полина Дашкова

— Иван, что ты лопочешь? Что ты мне тут развёл сопли с сахаром? Если человек отказывается от бабок, значит, ему просто мало предложили.

— Да неважно, сколько. Дмитрия Лукьянова волновало совсем другое.

— Ага, и от волнения он скоропостижно скончался.

— Он действительно переживал очень сильно. В принципе у него мог случиться сердечный приступ.

— Нет, Иван. Тут что-то не так. Но если не ты, тогда кто?

Лёд в салфетке таял, на подушке появилось мокрое пятно. Зубов вылез из постели, бросил компресс на пол в ванной, ещё раз посмотрел в зеркало, на свой ушиб. Краснота осталась, но припухлость почти прошла. Значит, шишки не будет, только синяк. Ничего страшного. Он вернулся в комнату, воткнул зарядник в розетку.

— Кто? — повторил Кольт.

— Я подумаю.

— Да, Иван, подумай хорошо. Потому что, кроме тебя, других кандидатов пока нет.

Москва, 1917

Электричество включили, но телефон молчал. Вернулась горничная Марина, рассказала, что теперь стало спокойно, больше не палят. Перемирие. Только повсюду ходят какие-то бандиты, будто бы революционные патрули, под видом обысков грабят прямо среди бела дня, на улицах, отнимают, что понравится, и жаловаться некому. Какая там власть пришла, где она, эта власть, никто не знает. Одни говорят, теперь вообще никакой власти не будет, другие — что Ленин такой же временный, как Керенский, править будет меньше месяца, потом соберётся съезд, вернут царя. А юнкеров вроде бы и не трогают, только разоружают, переписывают и отпускают по домам.

— Павел Николаевич скоро придёт, уже сегодня к вечеру, я уверен, — сказал Андрюша.

— Если бы, не дай Бог, случилось плохое, сообщили бы сразу, — Михаил Владимирович погладил Таню по голове, — ну что ты? Тебе волноваться нельзя ни в коем случае. Кроме твоего молока Мише кушать нечего.

— Я нисколько не волнуюсь. Я знаю совершенно точно. Павел жив. Но я бы сходила туда.

— Куда? — хором спросили Агапкин и Михаил Владимирович.

— К Кремлю, на Скобелевскую, на Знаменку к Александровскому училищу. Где они оружие сдают? Должен быть там какой-то пункт, штаб. Вдруг он ранен, контужен? Вдруг лежит один, в лазарете? Телефон не работает, узнать ничего нельзя, надо идти.

— С ума сошла? — профессор крикнул так громко, что проснулся и заплакал Миша. — Ты вторую ночь не спишь, ещё не окрепла после родов. Никуда не пойдёшь! И не думай! Вот видишь, как сердито Мишенька плачет, он со мной полностью солидарен.

— Папа, он плачет потому, что ты кричишь, — сказала Таня.

— Неправда. Папа не кричит, он говорит спокойно, — возразил Андрюша, — тебе никуда нельзя идти, ты бледная, как смерть, глаза красные. Лучше я пойду.

— Молодец, Андрюша, — кивнул Михаил Владимирович, — это ты отлично придумал. Может, тебе ещё и пистолет дать?

— Папа, ну я тоже не могу больше дома сидеть. Невозможно жить в таком холоде. Мишеньку надо вымыть, он же всё время писает, какает, тряпок не хватает, дров для плиты уже нет. Воду как мы согреем? Вот, у мадам Котти из форточек трубы торчат, дым валит. Можно, я хотя бы сбегаю, узнаю, где они достали печки? Я только через двор перебегу, и сразу назад.

— Нет. Никуда не пойдёшь! — хрипло крикнул Михаил Владимирович.

Никогда ещё профессор не был таким нервным, взвинченным. Нога ныла нестерпимо. Постоянная тупая боль измучила его. Он почти не спал, не ел, от слабости его знобило, он мёрз под двумя одеялами.

Бинты кончились. Агапкин и Таня рвали постельное бельё для перевязок, но и его осталось мало. Нужны были пелёнки, няня кое-как стирала в холодной воде, но ничего не отстирывалось и не сохло.

— Я пойду, — сказал Агапкин, — попробую узнать, что там происходит.

— Да, Федор, — вздохнул Михаил Владимирович, — только, пожалуйста, будьте осторожны.

Таня посмотрела на него тревожными бессонными глазами. Он подошёл, поцеловал ей руку.

— Я постараюсь добыть бинты и пелёнки. Вдруг повезёт?

— И про Павла Николаевича попробуйте что-нибудь узнать, если получится, — сказал Андрюша.

День был тёмный, грязный. Низкие неподвижные облака висели над городом, как клочья рваной мешковины. Сыпался мокрый снег, тоже какой-то грязный, словно падал он не с неба, а поднимался колючей пылью с мусорных заплёванных тротуаров. Пылали, как факелы, разбитые пулями газовые фонари. Огонь вздымался высоко в небо и отбрасывал кровавые отсветы.

Впервые за эти дни появились прохожие на Тверской, но они стали другими. Московские улицы заполнила новая, неведомая, не совсем человеческая порода.

Одиночки шли, затравленно, злобно озираясь, вжав головы в плечи, словно вылезли из каких-то тёмных вонючих нор. Те, что шли по двое, по трое, вели себя развязно, как в дешёвом трактире. Матерились, орали песни, громко, нагло ржали, плевали под ноги. Солдатские шапки, рабочие кепки, котелки, цилиндры, явно чужие, лихо сдвинуты на затылки. Одежда распахнута так, что видно белье.

Навстречу попался парень в залатанных валенках, но в дорогой, барской шубе. Он нарочно толкнул Агапкина плечом, дохнул в лицо крепким перегаром. Федор прибавил шагу. Только не хватало ввязаться сейчас в потасовку.

Потом молодая бабёнка в плюшевой душегрейке, из-под которой торчала парчовая юбка чужого бального платья, поравнявшись с ним, прокричала высоким дурным голосом:

— Антилихент, ахвицерское атродье! Тьфу на тебя!

Она плюнула ему в лицо, однако не попала. Федор успел отскочить. Спиртным от неё не пахло, но она была пьяна этой новой вольной жизнью, когда всё дозволено.

Мимо сновало много серых солдатских шинелей, кожаных курток и кепок. Мрачные, словно пылью припорошенные лица. Тусклые глаза. Жёсткий, прямой, нагло оценивающий взгляд. Эти были спокойны и надменны. Люди при оружии. Устроители адского маскарада. Новые хозяева города.

По Садовой гремели грузовики, целая колонна, не меньше дюжины. Первые два были набиты солдатами, остальные везли белые, новенькие сосновые гробы.

Пока Федор стоял, ждал, сзади послышался голос:

— Кто такой? Офицер? Оружие есть?

Двое в шинелях, один в кожанке. Шальные, безумные глаза. Красные, скатавшиеся в жгут повязки на рукавах.

«Не могут все они с утра быть пьяны или под наркотиком, — подумал Агапкин, — просто пришёл их звёздный час. Они ошалели: теперь им всё дозволено».

— Я врач, — сказал он — оружия у меня нет.

По счастливой случайности пистолет он оставил дома. Его спокойно, деловито обыскали, забрали серебряный портсигар с папиросами, часы-луковицу, вытряхнули из портмоне деньги, само портмоне тоже взяли. Наконец отпустили. Занялись стариком в добротном пальто с цигейкой.

«Разденут, — отстраненно подумал Агапкин, — хорошо, если живёт недалеко, не успеет замёрзнуть».

Федор прошёл ещё немного, медленно, словно во сне, оглянулся, увидел, как покорно, услужливо, старик снимает пальто, и вдруг застыл посреди улицы.

«Я не сопротивляюсь. Мне даже не приходит в голову заступиться за себя, за старика. Почему? Я ведь такой же, как они, я сын прачки, мы с ними одной крови. Но я боюсь и ненавижу их, я цепенею передними. Что со мной? Что мне остаётся? Биться головой о серую стену доходного дома, провалиться сквозь землю, в преисподнюю, от стыда и ужаса».

— В преисподнюю, — повторил он вслух, едва шевеля застывшими губами, — я и так там. Мы все там.

Он хотел закурить, чтобы немного успокоиться, но вспомнил — только что папиросы отняли вместе с портсигаром. Отняли все деньги, и если даже случится чудо, попадётся открытая лавка, он не сможет ничего купить. Какие бинты? Какие пелёнки, мыло, хлеб, крупа в преисподней?

Гамбург, 2006

Телефон зазвонил, когда Соня принимала душ. Второй аппарат был тут же, в ванной, возле унитаза. Он заливался так долго, так настойчиво, что пришлось выключить воду, завернуться в полотенце и взять трубку.

— Софья Дмитриевна, вы ещё спите? Через полчаса заканчивается завтрак.

— Доброе утро, Иван Анатольевич. Я уже проснулась. Мне нужно ещё минут пятнадцать.

— Хорошо. Завтрак не в ресторане, а на третьем этаже. Смотрите, не заблудитесь. Я вас жду.

— Ну что, Репчатая? Нравится тебе изводить себя всякими глупыми ужасами? — обратилась она к своему бледному отражению в зеркале. — В итоге совершенно не выспалась. Выглядишь отвратительно. Нолику не потрудилась ответить. И на завтрак теперь пойдёшь с мокрой головой, поскольку сушиться феном уже некогда.

Утром, после горячего душа, мрачная логика ночных подозрений показалась абсурдом. Соне стало неловко за свои дурные мысли о Биме, даже захотелось позвонить ему и извиниться.

На мраморной полке у раковины лежала капсула, упакованная в пластиковый пакетик. Мгновение Соня смотрела на неё и уже хотела выкинуть, но передумала, спрятала в один из многочисленных карманов папиного портфеля.

Когда она спустилась на третий этаж и вошла в зал для завтраков, у неё слегка закружилась голова.

Вдоль стен стояли столы, накрытые белоснежными скатертями, на них лежали горы фруктов, теснились блюда с десятками разных сыров, ветчин, рыбы, нарезанной прозрачными ломтиками, лотки с йогуртами, творожками, паштетами, запотевшие кувшины со свежими соками. На маленьких жаровнях шипели всякие сосиски и колбаски, в кастрюльках, снабжённых таймерами, варились яйца, из тостеров выпрыгивали подогретые ломтики хлеба. За отдельным столом на плоских сковородках дородный дядька в поварском колпаке жарил блинчики, подкидывал так, что они переворачивались на лету.