Роковая женщина - Майкл Корда

— Не думаю, чтоб вы вообще близко знали отца. Кортланд был его лучшим другом. Или вы нарочно искажаете отзывы отца о нем в собственных корыстных целях, или он был так тяжело болен и пьян, что не осознавал половины им сказанного.

— Сеси, пожалуйста, это ни к чему не приведет. — Тон Роберта был не столь решительным, сколь умоляющим, но, возможно, это была уловка. Сесилия прикусила губу и погрузилась в угрюмое молчание. — Мы примем как должное, что вы знали отца, — продолжал он. — Но мне несколько странно слышать, что он чувствовал себя «одиноким», как вы выражаетесь. Он делал все возможное, чтобы отдалить нас, даже Сесилию — а она-то из нас троих была ему ближе всех. К тому же у отца всегда был ужасный характер, и по мере того, как он старел и все больше пил, он просто не мог контролировать себя. Не слишком приятно говорить такое о родном отце, но он был подвержен припадкам ярости, во всяком случае, когда речь шла о его детях. Каждый раз, когда мы встречались, я боялся, что у него будет удар или сердечный приступ, и не могу сказать, что был удивлен, когда в конце концов это случилось. Он просто не мог мыслить рационально. Многие годы. И уж, конечно, не после смерти Джона.

— Он считал себя ответственным за это, — ровным голосом сказала она, глядя ему прямо в глаза.

Хотя он сам затронул эту тему, одного упоминания о смерти Джона было довольно, чтобы Роберт сделался осмотрительным.

— Вот как? — осторожно спросил он. Глаза его нервно забегали, что резко контрастировало с его обычным уверенным взглядом. — Давайте не будем в это углубляться. Я просто хочу сказать, что отец не мог судить разумно, когда дело касалось его детей.

— Он был самым разумным человеком из всех, кого я встречала. А что до характера, то за все время, что мы были знакомы, я никогда не видела, чтоб он выходил из себя. Я не утверждаю, что он был святым, но он, конечно, не был пьяным чудовищем, каким вы его изображаете.

Роберт внезапно повел себя более миролюбиво. Боялся ли он, что она снова упомянет имя Джона? Во всяком случае он, похоже, решил не провоцировать ее.

— Я не говорю, что отец был «пьяным чудовищем». Я просто говорю, что у него был вспыльчивый характер.

— Я никогда не замечала этого, мистер Баннермэн. Человек, которого вы рисуете, ничем не напоминает моего мужа.

Рот Сесилии искривился, словно она внезапно откусила кусок лимона. Роберт продолжал дипломатично улыбаться.

— Пожалуйста, называйте меня Робертом, — мягко попросил он. — Мы договорились. Он все еще был зол на меня?

— Да, но он сожалел об этом. Он чувствовал, что это его вина. И хотел бы все исправить, но считал, что дело зашло слишком далеко и уже слишком поздно.

— Возможно, он был прав по обоим пунктам, Алекса. А Сесилия? Он был готов простить ее за бегство в Африку?

— Он вовсе не считал, будто ему есть за что прощать ее. Он скучал по ней. И часто о ней говорил.

— Да? Он, кажется, многое рассказывал вам о нас. — В его голосе была тень подозрительности.

— Что ж, вы были и остаетесь его детьми. Он постоянно о вас думал.

— Правда? Скажите мне, если он так много о нас думал, почему, по-вашему, он решил на смертном одре ниспровергнуть семейные традиции и передать контроль над состоянием в ваши руки — если новое завещание законно?

— Оно законно.

— Это мы еще увидим.

Она сознавала, что Роберт испытывает ее, но в чем — не понимала. Стоило лишь закрыть глаза, как она представляла, что говорит с Артуром. Ничто в голосе Роберта не позволяло заподозрить враждебности. Его тон был мягок, убедителен, преисполнен неподдельного интереса. Его пронзительные синие глаза, такие до боли знакомые, выражали симпатию, уважение к сложности ее положения, даже определенную степень дружелюбия.

Сесилия, которая выдернула свою руку у Роберта, явно утомившись от его забот, сидела словно погрузившись в транс в то время, как Патнэм и Букер, оба на ногах, сомкнулись за ее спиной, как для защиты.

— Не думаю, что мне следует это обсуждать, — сказала Алекса. — То есть, когда мы расстанемся, я должна сначала переговорить с мистером Стерном. Послушайте и постарайтесь понять: то, что ваш отец написал в завещании, было для меня такой же неожиданностью, как и для вас.

— Приятной неожиданностью?

— Вовсе нет.

Сесилия издала звук, напоминающий приступ удушья.

— Да неужто? — сказала она.

Ярость Алексы была так очевидна, что глаза Сесилии победоносно блеснули от радости: наконец-то она попала в цель.

Роберт не обратил внимания на выходку Сесилии, продолжая свой допрос, словно был юристом, игнорирующим неправильную реплику в суде.

— Вам, должно быть, приходило в голову, что выйдя замуж за отца, вы станете очень богатой женщиной?

— Я не думала об этом. — Сейчас же она на миг задумалась. Сказанное было не совсем правдой — она, конечно, думала об этом, но богатство никогда не казалось ей реальным. Если б у нее было время, она бы подумала о материальной стороне замужества с Артуром Баннермэном, — но времени ей не было дано. — Послушайте, — сказала она. — Я не знала, что Артур собирается написать новое завещание, и не имела ни малейшей причины думать, что он умрет. Я знала, что он хотел сделать с состоянием, потому что он мне много об этом рассказывал, но считаю, что он сделал бы это, даже если бы не встретил меня.

— Вот как? — спросил Роберт. — Пожалуйста, продолжайте, — добавил он с иронической усмешкой.

Она не была уверена, что он над ней не издевается, но решила не обращать внимания.

— Он чувствовал, что сделал недостаточно. Я имею в виду — недостаточно добра, — уточнила она, сознавая, что это звучит слишком серьезно. — Его отец и дед были великими филантропами, и он чувствовал, что не пошел по их стопам, пустил дела на самотек… То есть, возьмем Фонд Баннермэна…

Роберт рассмеялся.

— Возьмите его! Толпа скулящих яйцеголовых, распихивающих друг друга локтями, чтобы пробиться к кормушке.

— Артур считал не совсем так. Он думал, если процитировать его точно, что «Фонд выродился в пустое умствование», что вместо полезных добрых дел он не производит ничего, кроме тезисов докторов философии и левой пропаганды, а это совсем не то, чего хотел его отец… извините, ваш дед.

— Чертовски верно, — сказал Роберт. — Дедушка в гробу бы перевернулся, если б узнал, что Фонд выпускает доклады, рекомендующие ввести такие налоги на наследство, что оно съедается подчистую!

— У вашего отца были свои сомнения на этот счет. В любом случае, поскольку он не мог изменить Фонд, он хотел начать все сызнова — использовать богатство для добрых дел, но по более гуманной шкале. «Филантропия для людей как противоположность филантропическим институтам» — так он это называл.

Роберт, казалось, удивился.

— Филантропия для людей? Что это значит?

— Это значит — финансировать проекты, помогающие людям напрямую, вместо того, чтобы создавать огромные институты, выходящие из-под контроля как Фонд. — Она снова ощутила, что все это прозвучало излишне серьезно, но Артур страстно верил в свои идеи, и она хотела убедить его детей, как он убедил ее саму. — Это значит — узнавать нужды людей, вместо того, чтобы им что-то указывать. Ваш отец много об этом думал. Он искал способ вырваться из того, что он называл «филантропической башней из слоновой кости». Он хотел, чтобы деньги шли на улучшение условий жизни людей. Ему нравилось находить небольшие организации, делавшие то, что его интересовало, это было для него как хобби. Он спонсировал балетную школу в Гарлеме, школу традиционных ремесел для индейцев навахо, проекты того рода, о которых, казалось, никто больше не беспокоился. Он чувствовал, что должен соприкасаться с людьми непосредственно, а не просто строить новую библиотеку в Гарварде, или придумывать занятия для множества профессоров.

— Звучит как одна из завиральных идей Эммета.

— В этом нет ничего завирального. Он разрабатывал все в деталях. И, между прочим, он считал, что в идеях Эммета есть немало смысла. Во всяком случае, в некоторых.

— А проклятый отцов музей? Это тоже входило в его планы?

Идеи Артура казались ей столь разумными, что она была удивлена — и напугана — скептицизмом и враждебностью его детей. Роберта ей было легче понять, чем других — его гордость наследника была уязвлена, и его лишили богатства, которое он должен был считать «своим». Однако она не видела причин, по которым Сесилия и Патнэм должны противостоять планам Артура.

— Да, — сказала она. — Он планировал построить музей, хотя это была не единственная его задача. Он хотел чего-то большего, чем музей, видите ли. Он считал, что Музей современного искусства бесплоден, а музей Гуггенхейма — еще хуже. Артур мечтал о музее, который был бы общественным центром, был бы самодостаточен, где искусство бы привлекало людей, а не просто хранилось в четырех стенах…