Стратегия захвата (сборник) - Евгений Гуляковский

Ночью город замирает. Спят машины, спят люди… Не спит лишь она одна. Не спит восьмую ночь подряд… Нельзя назвать сном ту легкую прозрачную дремоту, которая иногда охватывает ее на час-другой… Теперь она знает, что у нее нет потери памяти. С ней случилось нечто совсем другое… Но что же?! Нельзя неподвижно лежать с открытыми глазами все ночи напролет и слушать шорохи уснувшего города… Шорохи? Да. Только в них какой-то чуждый городу ритм. Легкое шипение воды, скрежет невидимых камешков… Волна за волной. Волна за волной наплывают на нее из темноты. С тех самых пор, как она очутилась на берегу моря, в ушах все время стоит этот легкий прозрачный гул морского прибоя. Дневные звуки заглушают его, но зато ночью, когда город спит, прибой неумолчно звучит у нее в голове и шепчет, и шепчет…

— Что мне делать, скажи? У меня больше нет сил в одиночку бороться. Нет сил… и нет мужества узнать правду…

И прибой словно шепчет ей:

— Ты знаешь правду… Знаешь…

— Знаю, да! Что мне делать с ней?

— Жить…

— Зачем?

— Зачем живут на земле люди?

— Так то люди… А я? Я одна в этом мире.

— Ты не одна. Ты сильнее любого человека. Ты еще не все знаешь, и у тебя есть Глен… Позвони ему…

— Нет. Только не это. Я ничего не могу ему объяснить. Все запутывается с каждым разом все больше. Мне приходится лгать, выкручиваться, притворяться. Я не могу так больше!

— Так скажи ему правду.

— Я сама ее не знаю.

— Знаешь! Знаешь! Знаешь! — грохочет прибой, и волна за волной набегает на нее из темноты. Ей хочется закричать, вскочить, убежать куда-нибудь. Но бежать некуда. Эти звуки у нее в голове. И они всегда с ней. Везде.

* * *

Сведения и факты, относящиеся к заинтересовавшей меня проблеме, часто накапливаются в моем мозгу как бы сами собой, без участия воли. Совершенно автоматически, зачастую даже не задумываясь об этом, я могу тасовать различные данные, объединять между собой факты и детали, не имеющие друг к другу ни малейшего отношения, и в результате причудливые фантастические картины рождаются и рушатся сами собой, как смятые налетевшим ветром утренние облака. Иногда, правда, кое-что остается в памяти и по мере надобности извлекается оттуда.

Поведение Гвельтова, а скорее всего самой Весты, дало толчок к такому подсознательному анализу, и из пестрых картин в моей голове постепенно и неожиданно для меня самого стала выкристаллизовываться до нелепости простая идея…

Я могу часами бродить по городу. Ритм ходьбы отключает внимание, рассеивает его и тем самым как бы освобождает причудливый механизм подсознательного калейдоскопа.

Несмотря на отповедь Гвельтова, меня не мучили угрызения совести, и мне вовсе не хотелось бежать к ближайшей телефонной будке, чтобы звонить Весте. Наоборот. В моем отношении к ней появилась изрядная доля скептицизма. Возможно, виновато в этом было уязвленное мужское самолюбие… Итак, я брел по городу и думал о Весте. И, пожалуй, не столько о Весте, сколько о пропаже журнала, о машине, в которой не оказалось водителя. О бесследном исчезновении Мишурина из бурминского санатория. Обо всем сразу, но главное все же — о Весте.

И вот тогда это случилось. В голове словно щелкнул какой-то неведомый переключатель. Я подумал: "У нее пропало пять или шесть месяцев, а встретил я ее двадцатого октября. Кроме того, она что-то говорила о мае… Значит, скорее всего, именно в мае с ней произошло нечто из ряда вон выходящее. Несколько раз газеты писали об исчезновении Мишурина… Наши газеты любят все таинственное, все неожиданное, все, что щекочет нервы рядовому читателю. Исчезновения, похищения, отравления. Для этого существуют специальные колонки полицейской хроники, и если просмотреть все газеты за май…" Больше я не раздумывал.

В институтской библиотеке я взял три газеты, подробно освещавшие все городские события. Мне не пришлось долго искать. "Городские новости" за 14 июля поместили заметку под заголовком: "Самоубийство или несчастный случай?" Я запомнил ее почти наизусть. "Вчера вечером неизвестная женщина подошла к прокатной лодочной станции. Лодочник, удивившись позднему заказу, назначил двойную цену, однако незнакомка не стала торговаться. Лодка отошла от причала, чтобы не вернуться уже никогда. Погода стояла прекрасная, волны не было, и все же в ста метрах от берега лодка перевернулась без всякой видимой причины.

Дежурный спасатель, очевидец происшествия, так описывает событие: "В шесть часов пополудни от причала лодочной станции отошла прогулочная лодка, она не нарушала никаких правил, но, поскольку в этот час не было других лодок, я следил за ней. (Учитывая внешность, возраст, а также пол гребца, к этим словам спасателя можно отнестись с полным доверием.) У нас на вышке мощная оптика, и я видел все до мельчайших подробностей, — утверждает спасатель. — Лодка отплыла от причала всего метров двести. Потом женщина резко наклонилась к левому борту, словно что-то разглядывала в глубине. Лодка качнулась и, хотя волны совершенно не было, неожиданно перевернулась. Я сейчас же поднял тревогу. Катер подошел к месту происшествия буквально через несколько минут. Однако на поверхности плавала лишь перевернутая лодка. Мы обшарили все дно. Аквалангисты искали не меньше трех часов, до полной темноты. В этом месте нет никаких течений, однако тело утонувшей так и не удалось найти. Полиция просит всех знакомых или родственников погибшей помочь установить ее личность…"

Далее следовали подробные описания примет утонувшей женщины. Там было все. Даже короткое цветное платье, похожее на сарафан.

Я осторожно отодвинул от себя газеты, словно в них была скрыта мина замедленного действия. Я не стал смотреть, отозвался ли кто-нибудь на призыв полиции, я не хотел больше ничего знать. Необходимо было время для того, чтобы разум мог освоиться с этой нечеловеческой информацией, переработать ее и как-то приспособить к обычной нашей логике…

Одна лишь фраза в стиле только что прочитанной бульварной газетенки назойливо вертелась у меня в голове:

"Пять месяцев спустя утонувшую случайно встретили на проселочной дороге…"

…Солнце еще не встало из моря, не успело разогнать туман, но уже наполнило его на востоке ровным призрачным светом. Вода казалась совершенно застывшей, неподвижной и тяжелой. Весла с трудом погружались в нее. И когда, откинувшись всем телом назад, Гвельтов вырывал их из воды, было слышно, как большие тяжелые капли шлепаются обратно в море.

Я сидел на корме и до рези в глазах всматривался в расплывчатые очертания берега, едва проступавшие из тумана. Туман гасил звуки, сжимал пространство. Можно было подумать, что все окружающее на сотни километров вокруг представляет собой это расплывчатое белесое марево.

— Вроде здесь… — неуверенно сказал я. Гвельтов опустил весла, достал со дна лодки большой черный цилиндр для отбора проб воды и мрачно спросил:

— Какая глубина?

— Если бы я знал… Может, позже, когда солнце разгонит туман, я сумею хотя бы сориентироваться. Мне кажется существенным в точности повторить все условия. Если ты помнишь, в тот раз мы брали пробы в шесть утра.

— Какое это может иметь значение?

— Откуда я знаю? Может быть, в воде образуются специфические вещества, разрушающиеся с восходом солнца. Не так уж много у нас шансов повторить сто тридцатую пробу.

Гвельтов покрутил установочное кольцо, определявшее момент, когда под действием возросшего давления механизм сработает, крышка цилиндра откроется и пропустит внутрь порцию черной воды… На глубине ста метров вода всегда черная, с редкими точками огней… Я и сейчас видел рой этих огней, окруживших брошенный за борт цилиндр. За последнее время свечение моря значительно возросло, и никто толком не знает причины. Обилие планктона, наверно… Уменьшились запасы рыбы, равновесие нарушилось, и образовавшуюся пустоту заполнил собой планктон и медузы. Особенно медузы. Их белесые, похожие на студень тела плотной массой запрудили всю прибрежную зону, завалили пляжи. Даже здесь, вдали от берега, их липкие тела окружали лодку. Я видел, как трос, привязанный к цилиндру, перерезал одну из этих зыбких тарелок и обе ее половинки спокойно поплыли в разные стороны, словно ничего не случилось.

Разговаривать не хотелось. После визита к Весте отношения между нами разладились, словно Артам был виновен в моем открытии. Прошла неделя, а я все не находил в себе сил даже близко подойти к улице, на которой жила Веста, и старался о ней не вспоминать. Мой мозг словно погрузился в такой же белесый и плотный туман, как тот, что сдавливал сейчас море. У Гвельтова хватило такта не вспоминать о происшедшем. Оба мы с головой погрузились в работу, стараясь во что бы то ни стало восстановить утраченные пробы, повторить первый удачный опыт. Словно успех мог что-то объяснить в этой цепи неразрешимых загадок, окружавших нас со всех сторон. Как бы там ни было, работа была реальным, конкретным и прочным остовом. На нее можно было положиться. Я спешил так, словно боялся опоздать на поезд, словно хотел измотать себя до полного отупления и ни о чем не думать… А что еще мог я сделать? Что мог противопоставить силам, не укладывающимся в границы человеческой логики?