Александр Поляков Великаны сумрака - Неизвестно

Врач-француз лишь диву давался.

Что-то случилось и с ним, с Тихомировым. Нет, он больше не вспомнил ни одной молитвы, но в те страшные ночи все равно — молился. Снова и снова выла собака, а он, надры­вая сердце в предельном усилии, просил о пощаде, лил сле­зы, давал обеты. Кому? Иногда решался произнести: «Госпо­ди, если Ты есть, помоги. Я обещаю Тебе.» В те горячечные мгновения он многое обещал. О чем-то потом забыл, о чем-то помнил до конца жизни.

Лев и прежде, когда было плохо, когда жандармские сы­щики шли по пятам, порой ловил себя на том, что ему хочется помолиться. Но идеолог бесстрашной «Народной Воли» все­гда одергивал свой нрав — гордо и сурово. Почему-то каза­лось, что это скверно — становиться на колени из-под пал­ки, в страхе сердечном. «Как беда на пороге, так мы все при Боге» — засело в голове оброненное старым стражником в Петропавловке. Ведь когда хорошо, он не думал о Нем. Не подлость ли это, не малодушие ли молиться, когда приходит беда?

Но удивительно: если с ним был образок Святителя Мит­рофана, он чувствовал себя спокойнее. Бросил его, и через месяц был арестован за Невской заставой, у Синегуба. Мама нашла образок, привезла на свидание в крепость. Вскоре сына выпустили по монаршей воле. И все же иконка — ско­рее талисман. К Богу Тихомиров не обращался.

Смертельная болезнь Саши потрясла его, сломала. Исчез­ла гордость. Он, неукротимый «великан сумрака», вдруг по­чувствовал себя таким слабым, что теперь уже не боялся уни­жения, не думал о малодушии, ни о чем не думал, а просто — умолял, просил.

Вначале запела в измученном сердце самая короткая — Иисусова молитва. Потом как-то само собой — печально и светло вышепталось: «Верую, Господи! Помоги моему неве­рию.»

А если есть Бог, то есть и Россия. И это сложилось будто само собой. Да, есть Россия. Но — какая?

Россия — подпольная, заговорщицкая, жаждущая рево­люционной встряски, разрушения монархических основ, немедленного парламента, конституции? Или другая, само­державная, идущая своим путем, набирающая имперскую силу, не зависимая от течений и партий?

В эти дни Тихомиров ждал выхода брошюры «Россия по­литическая и социальная» — на английском, французском и русском языках. Он уже получил часть гонорара, и этих де­нег хватило на врачей, на лекарства для выздоравливающе­го, но еще слабого Саши.

Теперь он обдумывал новую статью. Шагал из угла в угол по пустым комнатам, чутко прислушиваясь к голосам жены и сына, и голоса эти звучали все веселее и громче.

Наконец, Лев Александрович исполнил свое обещание — они отправились в Париж, на улицу Дару, в православную церковь, чьи маковки золотились неподалеку от русского посольства. Всю долгую дорогу он посматривал на Сашу (хо­рошо ли ребенок перенесет путь?) и буквально сгорал от сты­да, вспоминая, как года три назад к ним приехали Маша Оловенникова с Засулич, и как, посмеиваясь за чаем, раз­вязная Вера пристала к ребенку: «Ответь-ка мне, Шура, ты анархист или народоволец?» Бедный малыш лепетал, ковер­кая непонятные слова: «Я ахист и адось.» А шумные дамы захлебывались от смеха: «Ты, милочка, «адось»! Непременно «адось». Народоволец.»

Дуры, какие же они все-таки дуры! И это им подражает ищущая дела молодежь?

Тихомиров помрачнел. Катя с тревогой покосилась на мужа.

Но они уже добрались до парка Монсо и теперь шагали по переулку, ведущему к храму. На углу стояла булочная, где француз-хозяин предприимчиво торговал русскими сайка­ми, калачами и печеньем. Прежде Лев не замечал магазина, но сегодня почему-то сразу заметил; не сговариваясь, они вошли в булочную — навстречу теплому хлебному духу, от которого, как в детстве, закружилась голова. Саша во все глаза смотрел на сияющую, точно масляный блин, физионо­мию хозяина, на всю эту золотистую сдобную роскошь на полках и прилавке, а после за обе щеки уписывал похрусты­вающую корочкой пышную сайку, и от его аппетита, от раз­румянившегося лица, в последнее время чаще бледного, из­мученные родители приходили в восторг.

— Такой хлебушек и в России? — спрашивал Саша. — Значит, там хорошо, если он вкусный?

— Хорошо, сынок, хорошо, — поспешно кивали головами Лев и Катя, боясь продолжения вопросов. — Идем скорее в храм.

Тихомиров вспоминал потом этот день, как день радости. Они входили в ворота и радовались: русские ворота! Подни­мались на паперть, и паперть была такой же, как в России. И две пожилые женщины в простонародных повойниках на головах — какой уж тут Париж: мытищинские богомолки собрались на Пасху к Преподобному. Откуда здесь? Расспра­шивают с тихими улыбками: кто, мол, такие, давно ли за гра­ницей? Сашу ласкают. И хочется так же ответить, да не ска­жешь всего. Вздохнули: «Сынок ваш под Богом живет.»

А ведь это — так, так! Выздоровление Саши наполняло Тихомирова чем-то вроде благодарности. Кому? Он до конца не мог понять. Беспокойство за сына не исчезало, болезнь могла вернуться в любую минуту, и Лев просил какую-то та­инственную силу, присутствие которой всегда ощущал.

Конечно, под Богом! Конечно.

Признаться, ему давно хотелось зайти в эту церковь. Но мешали страх и стыд. Как же — он, отверженец, враг Госуда­ря, России и народа, — мог бы переступить этот порог? За­чем? И его ли здесь место? Революционера, замешанного в цареубийстве.

Сердце гулко колотилось в горле. На паперти он сжал руку Саши, и тот отозвался пристальным взглядом.

— Будет ли служба? — глухо спросил Тихомиров на своем ужасном французском. — Я обещал сыну.

— Служба уже идет, — ласково, на хорошем русском отве­тил причетник. — Только в нижней церкви. А мы к праздни­ку готовимся, к Успению.

— В нижней? К Успению? — как эхо повторил Лев Алек­сандрович.

— Да-да, — просто, с улыбкой кивнул причетник и внима­тельно посмотрел на Тихомирова. — Позвольте, я проведу вас. Через алтарь-то ближе.

Они вошли в золотой полумрак, освещенный живыми огоньками теплящихся свечей и лампад. Оклады икон ис­крились в желтоватом приветном мареве. И все это мгновен­но и чудно отразилось в широко распахнутых глазах Саши.

— Папа, папуся. Как красиво! — прошептал он. — Я не видал такого, — и перекрестился, как его учили.

Священник возгласил: «Миром Господу помолимся!» Ди­акон читал ектинью.

Раздалось молитвенное песнопение, и Тихомирову вдруг стало страшно. В пылающей голове пронеслось: «Сейчас ра­зорвется сердце. Если это случится, если я умру, что же будет с Сашей, с моим мальчиком? Господи.» Спазмы перехвати­ли горло, сдавили дыхание. Мучительно хотелось заплакать, но он не выносил слез, презирал их и не верил плачу. А тут впору было зарыдать, упасть на красные храмовые ковры, застонать от боли, от стыда за свои блуждания, и еще — от счастья, от странного восторга видеть себя здесь, в право­славной церкви на тенистой Дару. Да, в церкви — вместе с Сашей, с Катей. Неожиданная мысль пронзила его: ведь для изгнанника, ищущего Бога и родину (а он все же — искал, искал!), этот маленький храм давал то, что нужно — ласку, доброту, надежду. А если дальше, смелее шагнуть? Ну же, давай, брат, не трусь: это освященное место, где любящий Отец празднует возвращение блудного сына.

Возвращение? Хватил. Не слишком ли скоро? Но почему нет, почему? Вот Саша, он рядом, крестится. Вслушивается в молитвы ектиньи, в чтение Евангелия, всматривается в каж­дение. Это его сын, русский мальчик. А он, Тигрыч? Впро­чем, довольно кличек. Он, Тихомиров, блудный сын. И Отец празднует его возвращение, ни в чем не укоряя, а лишь уте­шая и радуясь.

Почему-то он боялся сразу спросить сына: понравилось ли? А что если просто кивнет: «Да так, ничего, папа. Недур­но». И он терпеливо молчал. Но Саша заговорил сам. Заго­ворил тотчас же, как только вышли из храма, и уже можно было что-то сказать.

— Папа, папуся!

Тихомиров вздрогнул оглушенный негромким голосом ре­бенка. Повернулся к нему, обмирая душой. Лицо у мальчика пылало, повзрослевшие глаза сияли от нахлынувших чувств; глаза даже немного вращались, повторяя в этом сходстве са­мого Льва Александровича.

— Что скажешь, Сашурка?

Сын вдруг остановил их у самых ворот повелительным взмахом еще слабых рук.

— Папа, мама! Давайте больше не будем ходить к католи­кам, а? Даже когда дождик. Я хочу, чтобы мы приезжали сюда, в русскую церковь!

— Хорошо. Но почему? Да и нет ли у тебя жара?

— Нету жара. Просто. Немного жарко стало. Здесь луч­ше, красивее. И — теплее. — торопливо заговорил, глотая слова, оживившийся Саша.

Потом они снова зашли в чудесную булочную, и снова ели золотистые калачи, сидя на скамейке в церковном саду. И то, что сад был немного запущенным, с растущими приволь­но кустами — без стрижки французской — это тоже радова­ло их.

— Как же хорошо все русское! — повторял сын, от удо­вольствия болтая ногами. — А мы поедем в Россию?

— Конечно, мой милый, конечно, — вытолкнул Тихоми­ров непослушным языком. И отвернулся, чтобы Саша не уви­дел его глаз.