Фантастические повести и рассказы - Сергей Казменко

— Мы не можем вернуться, — сказал я ему. — Я обязан выполнить задание. И потом, мы все равно ничем не в силах им помочь. Поверь, если я вернусь, там станет значительно опаснее. Потому что целят в меня.

— Это вы интересно говорите, — сказал он, не глядя в мою сторону. Этим можно что угодно оправдать. Цель оправдывает средства, так получается? Но почему же тогда мы-то живы? — я ничего ему не ответил, и он продолжил: — Я же все видел — зачем вы лишили их связи в такое время? Зачем? Вы что, не могли спасти себя без этого? Вам что, нужно было, чтобы вместо вас погибали другие?

— Без этого они стали бы нас искать. Несмотря ни на что, они стали бы нас искать. Ты же знаешь, что так бы оно и было. Теперь они считают нас погибшими — а значит, у них больше шансов на спасение.

— Считают погибшими? Вы уверены в этом? — он нагнулся к пульту, попытался что-то сделать с сенсорной панелью, потом резко обернулся ко мне. — Верните мне управление! — заорал он вдруг так, что даже уши заложило, потом вскочил, замахнулся на меня кулаком и снова закричал, Верните мне управление!

Я даже не пошевелился. Сидел и спокойно смотрел на него. И молчал. Не потому, что знал заранее, что он не сможет ударить. Потому, что мне было безразлично. И он вдруг как-то обмяк, опустил руку и рухнул в кресло, закрыв лицо руками.

Потом, через несколько минут, он поднял голову и спросил меня — не своим, каким-то совершенно потерянным голосом:

— Почему вы можете ударить, а я — нет? Почему?

Я ничего не ответил. Я ничего не хотел отвечать. Я вообще ничего не хотел.

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем он снова заговорил. Наверное, я опять забылся, и опять к действительности меня вернули его слова. На этот раз он не обращался ко мне, он говорил как бы сам с собой, едко, желчно, и лицо его — я хорошо видел это — было искажено какой-то презрительной гримасой.

— Академия называется, — говорил он. — Высшая инстанция. Теперь мне понятно, почему все к чертям катится. Почему кругом, куда ни глянь, невесть что творится, а по документам все гладко. Академия… Чего уж тут ждать, если вы так вот в своей Академии работаете. Тогда все понятно, — он повернулся в мою сторону и заговорил уже, глядя мне прямо в глаза. Хорошее задание — любой ценой спасти свою шкуру. Уцелеть, когда катастрофа надвигается, когда сами же вы в этом во всем виноваты. Пусть другие за все платят, так?

— Думай что хочешь, — спорить с ним мне не хотелось.

— Ну нет, не надейтесь. Я не думать буду, я буду говорить. И вы мне так просто, как Панкерту, рот не заткнете.

— Причем здесь Панкерт? — впервые удивился я. Откуда он знает Панкерта? Как он мог связать имя Панкерта с моим заданием? — Кто затыкал ему рот?

— Да вы же и затыкали. Вам же ведь это нужно было, чтобы он сидел себе тут тихо и не лез не в свои дела. Вы же всегда так устраиваете, чтобы такие, как он, вечно в виноватых ходили, чтобы и слова сказать не смели, чтобы сидели себе тихо и радовались, если их не трогают и работать им не мешают. Думаете, если его успокоили, так и меня успокоить сумеете? Ну не надейтесь!

— Слушай, ты, сопляк, — сказал я совершенно спокойно. Просто потому, наверное, что внутри у меня все кипело, и я боялся, что стоит мне хоть повысить голос, и я могу сорваться. Ведь нельзя же без конца бить и бить человека по больному, даже если человек этот дошел уже до того, что сам себя стал презирать. — Заткнись и слушай меня. Никто, слышишь ты, никто твоему Панкерту рта не затыкал. Оставь эту дурь при себе, чтобы я больше не слышал об этом. Потому хотя бы, что я здесь сейчас разговариваю с тобой, что мне пришлось сегодня сделать все это только из-за того, что я занят расследованием доклада, который твой Панкерт передал к нам в Академию. Понимаешь ты это?! — все-таки не выдержал и сорвался на крик я.

— Что? — спросил он тихим, совершенно изменившимся голосом, голосом бесконечно удивленного человека. — Какого доклада? Когда он мог вам его передать?

— Около двух месяцев назад.

Он смотрел на меня широко открытыми глазами и молчал. Так, будто ждал от меня еще какого-то ответа. Потом сказал:

— Этого не может быть.

— Почему?

— Потому что три с половиной месяца назад он погиб. Здесь. На моих глазах.

ЭПИЛОГ

По четвергам я обычно летал в Оронко. За годы моей жизни здесь все это превратилось в прочную привычку, и я по пальцам мог пересчитать случаи, когда мне не удавалось ей следовать. Я прилетел вскоре после полудня, когда Оронко кажется особенно пустынным и тихим, сажал свой флаер на крыше склада и загружал его продуктами и необходимыми вещами на предстоящую неделю. Я мог бы, конечно, не делать этого, воспользовавшись услугами Службы Доставки, но тогда пришлось бы признать, что истинной причиной моих еженедельных визитов было желание провести вечер в компании доктора Кастера и его жены, а мне почему-то даже себе самому не хотелось признаваться в том, насколько высоко ценил я возможность общения с ними.

Закончив дела на складе, я летел к набережной, сажал флаер на площадке перед «Феррико» — единственным кафе в Оронко, названным так в честь основателя поселка — поднимался на террасу и шел к самому дальнему от входа столику. Никто из завсегдатаев кафе не занимал этот столик по четвергам, а приезжих в Оронко в середине недели практически не бывало. Я садился лицом к озеру и заказывал чашечку кофе. Климат в Оронко на редкость однообразный, и даже в прохладный сезон, когда бывают и проливные дожди, и сильные ветры, к полудню все обычно заканчивается, небо очищается, и можно спокойно сидеть на открытой террасе, смотреть, как солнце постепенно опускается все ниже и ниже к воде, и ни о чем не думать. Однообразие совсем не угнетало меня. Наоборот, оно как бы создавало прочный фундамент моей жизни, и мне не хотелось ничего менять в устоявшемся ее укладе.

Доктор Кастер приходил обычно через час, иногда даже через полтора, если в клинике были какие-то неотложные дела. Никогда за все эти годы он не пришел первым, но лишь один раз он не пришел вообще — это в тот день, когда умер старый Мотульский. Я еще издали замечал Кастера на набережной и поднимал в знак приветствия руку. Он появлялся не со стороны клиники, потому что, даже если ему и случалось там задержаться, неизменно заскакивал домой за своими старинными, выточенными из настоящего дерева, шахматами. Нес он их всегда под мышкой левой руки без каких-либо особых предосторожностей и даже раза два на моей памяти ронял доску на землю и рассыпал фигуры. Это не значило, что он не ценил их — просто он считал, что старинная вещь живет лишь до тех пор, пока ей пользуются.

Он садился напротив меня, мы чинно обменивались приветствиями и, заказав по чашечке кофе — для меня это была всегда вторая чашечка принимались за игру. За эти годы мы успели настолько хорошо изучить друг друга, что зачастую могли безошибочно предсказать ответ на свой очередной ход и порой становились не соперниками, а как бы соавторами каждой партии. Мы даже выработали свой условный язык с ничего не значащими для постороннего — а порой уже и для нас самих — словами и выражениями, на котором разговаривали во время игры. До того, как солнце тонуло в водах озера, мы успевали сыграть четыре, иногда пять партий. Но лишь только зажигались огни на террасе — кафе «Феррико» вообще на редкость старомодно, в нем не установлено даже стандартной имидж-аппаратуры, я не могу сказать, чтобы мне это не нравилось — игра наша заканчивалась. Появилась Ланга, жена доктора Кастера, мы заказывали ужин и долго сидели, ведя неспешные разговоры о происшествиях минувшей недели и планах на ближайшее будущее. Мы никогда не говорили ни о чем, что выходило бы за пределы Оронко и его ближайших окрестностей. Не знаю, что заставляло семью Кастеров так ограничивать темы наших бесед, но меня это вполне устраивало. Я стремился полностью отгородиться от внешнего мира, и долгие годы мне это удавалось.

Потом мы, наконец, поднимались — кафе к тому времени уже совершенно пустело — доктор Кастер брал под мышку свои шахматы, и мы выходили на набережную. Ночное небо над Оронко всегда ясное, и даже когда нет на нем ни одной из лун, яркие звезды дают достаточно света. Минут десять мы стояли, молча глядя на озеро и прислушиваясь к плеску волн у наших ног, потом прощались и расходились в разные стороны — доктор Кастер с женой направо, а я налево, к своему флаеру. Мы не уговаривались о следующей встрече, мы знали, что через неделю все повторится.

В тот четверг заведенный порядок был нарушен.

Я задержался на складе, подбирая стимулятор для своей живой изгороди. В последние годы в ближнем лесу развелось множество лионок, они умудрились прогрызть в изгороди массу ходов и изрядно подпортили ее внешний вид, не говоря уже о тех безобразиях, что они вытворяли ночами на лужайке перед домом. Всякому терпению приходит конец, и я решил в конце концов, что моей изгороди совсем не помешают острые шипы. Оказалось, однако, что в таком решении я был не первым, все запасы нужного стимулятора были уже исчерпаны, и мне пришлось с полчаса повозиться, настраивая синтезатор, а потом ждать, пока он наработает два пакета нужного мне порошка. Мне очень не хотелось нарушать заведенный порядок, да и доктор Кастер, я знал, был бы очень раздосадован, не застав меня на месте, и потому я спешил. Тот, кто за долгие годы жизни приобрел множество привычек — даже таких, которые я увидел, что оказаться первым за нашим столиком мне на этот раз не удалось. Но досада моя еще больше возросла, когда, подойдя ближе, я обнаружил, что человек, сидевший спиной ко входу на моем обычном месте, не был доктором Кастером.