Подтексты. 15 путешествий по российской глубинке в поисках просвета - Евгения Волункова

она продала свою «трешку» и махнула в путешествие. Посмотрела Африку, Америку, что-то еще. Когда вернулась, попала в хоспис — состояние было уже очень плохое. Без обезболивающих бабушка лезла на стены, передвигаться не могла, но ее глаза горели. Она умирала с улыбкой и говорила, что счастлива, потому что посмотрела мир. И ей ничего уже от жизни не нужно — можно спокойно уходить.

Еще Иван рассказал, что почти все работники хосписа здесь неслучайно — все случайные быстро увольняются. Сам Иван потерял родных — умерли от онкологии. Умирали дома, он ухаживал как мог. Но сложно обеспечить на дому должный уход. И теперь, работая в хосписе, Иван рад помогать другим и иметь для этого возможности. Он говорит, что у многих пациентов можно поучиться отношению к жизни. Вот как у этой бабушки. «Я всем здесь говорю — гуляйте! Даже если слабость, даже если по стенке — идите на улицу, дышите, впитывайте воздух и наслаждайтесь, насколько хватает сил».

Валентину Ивановну сегодня подстригли (в хоспис пригласили волонтера-парикмахера). Хвоста с голубой резинкой как не бывало — теперь короткая стрижка, которая очень ей идет. Обрадовавшись, она даже хотела съездить со мной на трамвае в аптеку, но днем ей стало нехорошо, и она просто дала мне денег — попросила купить специальную салфетку для перевязок и левомеколь. С салфетками беда: на такие вещи у хосписа нет денег. Здесь хорошая еда, есть обезболивающие, здесь приветливые медсестры и врачи, цветы на этажах и в палатах, книги в шкафах и тюльпаны на территории, но на отдельные нужды денег нет. Так что я беру деньги у Валентины Ивановны и покупаю все, что нужно.

Валентина Ивановна не воспринимает хоспис как последнее пристанище. И ведет себя с собой и окружающими так, как будто все хорошо, жизнь продолжается и будет лучше.

— А ну-ка, встань, — голосом учительницы командует она соседке. Хочет посмотреть, какая у нее стрижка, чтобы подстричься примерно так же. Соседка лежит под капельницей и не может поднять даже голову.

Но Валентина настаивает: «Ну Леонидовна, не томи, покажись!»

«Я плачу только первого сентября, — говорит она. — Когда все вспоминаю: школу, уроки свои, как гоняла в футбол с учениками. Тогда начинается слезомойка. А так нет. Никогда не плачу».

***

Ксения Ивановна снова говорит про войну. Про мужа мало, про детей мало, а про немцев очень много. А еще рассказывает, что родилась в ресторане. Мама, певица, родила ее прямо под музыку. У нее сегодня хорошее настроение, она просит «починить ее духи» (на тумбочке аж четыре флакона разных): «что-то не пшикает». Чиню, она подставляет шею. «Извините, шелкового платья только нет», — смеется она и закашливается. Сегодня в хоспис приехала фотограф, и бабушка, хоть и стесняется, но соглашается на съемку. Видно, что это ей в радость.

Соседка Ксении Ивановны, все дни молчавшая, сегодня тоже веселая. Только что от нее ушел сын, его приход ее очень взбодрил. «Я тут по телевизору видела, что мужчина выиграл 330 миллионов! Лежу, думаю, что бы я с такими деньгами сделала? Наверное, я бы махнула на Кубу лечиться, а потом на пароме по странам Скандинавии!»

— Сиди, кубиянка! — подает с постели голос Ксения Ивановна. — Приземлилась тут — и лежи.

— Вылечусь, поеду путешествовать с сыном, — отвечает женщина и замолкает, глядя в потолок.

Каждый раз, когда я выхожу из палаты, Ксения Ивановна останавливает меня и просит передать «Ильичу, какой он маковка, какой хороший». «Таких коллективов, как здесь, хороших, внимательных, я ни в одной больнице не видела. Передайте ему. Скажите им всем!»

Одна из медсестер сегодня отправляет меня в 210-ю палату — «кормить царя». Это тот самый мужчина, который распоряжается мной и печеньем. Оказывается, он общается так со всеми. «Я его тут кормила, так он даже глаза не открывал, с таким презрением ел, — говорит медсестра. — Царь, натуральный. Я все понимаю, но заслуживаем же мы какой-то благодарности, что ли, человеческого отношения? Мы говно за ним, извините, вытираем, а он ни разу слов благодарности не сказал, ни пожалуйста, ни спасибо — ничего! Нет, мы не за спасибо, конечно, работаем, но просто это приятно. Когда тебя благодарят, к человеку лишний раз подойти хочется. Это окрыляет».

Каждый день в хосписе дежурит новая смена. Каждый день со всеми я знакомлюсь заново, но мои обязанности не меняются. Общаться, кормить, вытирать, уносить-приносить и гладить по голове. Сегодня я уже спокойно меняю повязку Валентине Ивановне, кормлю «царя Бориса» (он таки назвал мне свое имя), пою водой Марию и делаю много другого. Пациенты называют меня Женечкой, улыбаются, когда я захожу. И мне от этого хорошо.

***

Я понимаю, почему Борис так себя ведет. Он не смирился с болезнью, как некоторые здесь. Грубость — его защитная реакция. Сегодня он берет у меня из руки поилку: «Я сам». И спокойно пьет, не выпуская ее из рук. И сам же, без моей помощи, ест печенье.

— Ого, — говорю, — да вы, оказывается, сами можете пить!

— Только и всего, — тихо говорит Борис и отворачивается к стене.

***

Я думаю про рак всю неделю, чуть ли не каждую минуту. Невозможно не думать и не бояться, когда вот он, повсюду, на каждом метре, в каждой постели. Почему так много больных, как он выбирает жертву, что делать, как спастись?

«Никак, — говорит Светлана, работник выездной службы хосписа. — А что вы хотите? Медицина в стране похерена, все платное, обследования нормальные не проводятся. Многие виды онкологии при обследовании просто не выявить... Так что просто радуйтесь каждому дню. Посмотрите, какие на улице одуванчики!»

***

В 108-й палате падает пациентка. Падает всякий раз, как пытается встать с кровати в туалет. Падает громко, всем телом — ее соседка всякий раз просыпается и потом уже не может заснуть.

Сегодня у соседки накипело, на диване в холле первого этажа она жалуется врачу Ивану:

— Она кричит, разговаривает сама с собой! Как тут заснешь? Она вылезает из кровати и падает. Я просыпаюсь в ужасе: а вдруг она убилась? Я не могу так больше!

— Что вы хотите? — спрашивает врач. — Что я могу с этим сделать?

— Переселите меня! Переселите меня куда-нибудь. Ведь я скоро сдохну, могу я перед смертью хотя бы высыпаться?

— Не говорите так. Люди не собаки, чтобы сдыхать. Сейчас у нас нет свободных мест, вас некуда переселить.