Тени колоколов - Александр Доронин

Домой Борис Иванович приехал заполночь. Всю дорогу вспоминал царские слова. Как Романов изменился! Стал твердым, упрямым, хитрым. Где его мальчишеская доверчивость и наивность? Раньше во всем его, Морозова, слушался. А теперь думай, как бы тоже за непослушание не погореть. Лучше уж вовремя исполнять все его указы. Во-первых, утихомирить раскольников. Никон теперь не опасен. А вот эти нечестивцы, того и гляди, всю страну поднимут. Во-вторых, угомонить Матвея Зюзина. Задача тоже не из легких. Он один из самых родовитых князей.

Борис Иванович догадывался, кого из «воров и ослушников» имел в виду царь, но не сказал. Конечно, свояченицу его Федосью Прокопьевну, Ордын-Нащекина, Арсения Грека. «Сегодня не назвал, завтра назовет, — думал Морозов. — Злость в Зюзине так и кипит. Он опасен, как медведь, разбуженный не вовремя. Надо подумать, как остановить его».

Приняв решение, Борис Иванович успокоился, и стал разъезжать по Москве на своих лихих рысаках, всё вокруг вынюхивая, выглядывая, подслушивая. В первую очередь надо было исполнить желание царя: узнать, кто враг и чем его взять.

И вот однажды ночью, когда Москва видела третий сон, через Никитские ворота из Кремля выпустили отряд стрельцов. Вел их Родион Сабуров. У стрельцов в руках были лестницы, словно они шли на приступ крепости.

На Варваровке отряд остановился напротив терема Зюзина. Стрельцы поставили лестницы к высокому забору и полезли по ним. Внутри всполошилась стража. Послышались крики:

— Эй, почто на стену лезете? Ворье проклятое!

Сабуров первым спрыгнул с забора в темноту двора. К нему уже неслись разъяренные собаки, люди с факелами. Он вынул мушкет из-за пояса и, встав на колено, выстрелил. За спиной прыгали остальные стрельцы. Поднявшись на ноги, свалили охрану, бросились к дому. Вскоре двери были выломаны с петлями и засовами. Двор наполнился народом.

В Кремле, перед церковью Трех Святителей, пылал огромный костер. Золотые купола от его пламени краснели как кровь. Вокруг весь боярский цвет собрался. Здесь же находился и Государь. По лицам было видно: все чего-то ждут. И вот по рядам стрельцов, окружавших собравшихся, шепот прошелся: «Ве-зут, ве-зут…».

У костра остановилась повозка. В ней, как волк в клетке, сидел Матвей Кудимыч Зюзин. Родион Сабуров крикнул:

— Хулителя царя — под ноги!

Матвея Кудимыча дернули за рукав шубы, выволокли из клетки, поставили на колени перед Алексеем Михайловичем. Князь поднял голову, захрипел:

— Государь, прости-и… — туда-сюда зыркнул горящими глазами, вырванную в клочья бороду снова спрятал за ворот: — Из-за своей гордыни я пропал…

В круг вышел Богдан Хитрово. Со спины на брусчатку спустил наполненный чем-то мешок.

— Свет-Государь наш Алексей Михайлович, — повернулся он к Романову, — вот это все в его амбаре нашли. — И вывалил какие-то коренья. Грязные, сучковатые. — Князь, видно, хотел колдовские снадобья изготовить, чтоб тебя отравить…

Лицо у Алексея Михайловича побелело. Знал, что это только наговоры, но всё равно испугался. А что, если б и правда что-нибудь такое нашли?..

— В подземелье его, на цепь! — разжал наконец царь сомкнутые бледные губы.

* * *

Вот уже четвертый год Никон живет в Новом Иерусалиме. Четыре зимы по-волчьи скрежетали зубами перед его кельей, четыре весны, наряженные невестой, промчались — и не заметил. За делами иногда даже забывал, кто он и почему здесь. Да и куда пойдешь, если кроме кельи он ничего не имеет. Ни семьи, ни родных, ни детей.

Судьба как маслобойка его била, всё на его плечи валила. Кому маслице попадало, а ему — пахта. На его месте, на патриарший престол, другого бы давно назначили, да Государь боялся Антиохийского Патриарха Макария. Это он в 1652 году приезжал в Москву и на голову Никона возложил вселенскую митру.

Четыре года Никон не навещал столицу — туда его не пускали. Так царь приказал. С полдюжины стрельцов его сторожат, хоть и по нужде не выходи. Стыдоба! Словно в большой грех вошел или человека убил.

Новый Иерусалим теперь — знатный монастырь окрест, сюда паломники приезжают даже из-за границы. Всем он нравился, всем он по нутру. А уж храм Воскресения — точно в небо плывущий корабль. Изнутри он весь в серебре да золоте, по стенам — божьи лики да летящие ангелы.

Днем Никон службу ведет, по ночам над бумагами сидит. Вот и нынче, когда только порозовело небо, он положил наконец гусиное перо, не раздеваясь, прямо в толстой суконной рясе, прилег на дерюгой застеленную скамью.

Почему-то вспомнил о раскольниках. Их требования почти у всех одинаковы. Новые обряды не столько сами по себе плохи, сколько плохи, потому что новы. «Святыми считали лишь книги, написанные при Патриархах Иове, Гермогене, Филарете и Иосифе. За каждое их слово дрались, хотя многие и не понимали. Восхваляли старинные обряды А как человек верит в Бога и почему — это их не волновало! Ревниво относились только к ритуалам и непоколебимым традициям. Так, святых видели лишь бородатыми. Раскольники месяцами постились, ненавидя песни, пляски и всё иностранное. В воскресение Лазаря, о чем сказано в Святом Писании, не верили. Считали, что смерть Лазаря — это грех, могила — ежедневные страдания, и то, что он вновь воскрес — это, по их мнению, ещё больший грех. В Деяниях апостолов даже нашли защиту против бритья бород.

Конечно, раскольники тормозили жизнь. Как и всегда бывает, топтание на одном месте надоедает. Человек о будущем думает, глядя в свой завтрашний день. Так вышло и с русской церковью. Ее надо было освободить от железных вериг. Для этой цели нужен был сильный человек. Таким Государь увидел Никона. И утвердил Патриархом. Он, Никон, хорошо понимал, что если с тела не смывать пот — лишаями обрастешь. Приблизить русские церковные обряды к ритуалам церквей других стран — вот он о чем думал. Эта политика, и в то же время, укрепление государства. Шагая в ногу со всеми, Россия почувствовала бы себя равной. И это дело у Никона вышло. Он поднял лежащий камень, под который и капли воды не попадало. Вначале царю он был нужен, и тот даже, как мог, помогал ему. А теперь зачем он, Никон, царю? Умные до той поры годятся, пока без них трудно. Теперь и Государь не четырнадцатилетний мальчик, которого возвели на трон, теперь он отец многих детей, знает, что такое война и как вести себя с другими государями. Время, как ни говори, многому научит. «Бог с ним, и я не холоп — в новом храме живу, где приволье и благодать…»

Он ещё долго предавался горестным размышлениям, пока наконец сон не сморил его.

Проснулся Никон от утренней свежести, проникшей с улицы в открытое окно. Встал со своего жесткого ложа, надел суконную поддевку поверх рясы и вышел из кельи.

Пригорок, на котором стоял монастырь, лес и уходящая вдаль лента реки — всё было залито утренним нежно-розовым светом. Солнце ещё не показалось из-за горизонта, но уже затопило округу красками зари.

Никон пошел к реке, пойма которой купалась в молочном тумане. Песчаная тропа вела его мимо зарослей черемухи, калины, бузины и шиповника. Во всякое время года здесь было красиво и покойно: ветер запутывался в густом непроходимом кустарнике, птицы здесь охотно вили гнезда, выводили потомство и пели дни и ночи напролет.

За Никоном на росной траве оставался темно-зеленый след. Но вот заливной луг кончился. Дальше — прибрежная песчаная полоса. Утопая в зыбучем белом песке, подошел к воде, прозрачной как слеза. Видно, как сбоку у затонувшей коряги резвятся мелкие рыбешки. Никон нагнулся, поднял камешек-голыш и бросил в реку. Водная поверхность успокоилась, снова стала гладкой. Рыбешки опять вернулись на свое место.

Никон поднял голову, взглянул на восток. Солнце показало ярко-розовый край. Первые его лучи брызнули по небосклону, зажгли пожар на куполах Вознесенского храма. Патриарх, затаив дыхание, долго стоял и смотрел на восход дневного светила, на божью красоту и на творения рук человеческих. Думы его стали возвышенными и торжественными. С лучами солнца в него влилась новая энергия. Она ожила и обогрела его уставшую душу. Никон распахнул рясу и пошел обратной дорогой в монастырь. Навстречу попался Промза.

— Святейший! Прости, что нарушаю твое уединение, но мне приказано найти тебя.

— Откуда знаешь, где я? Следил, что ли?

— Господи прости! Мне такое и в голову не придет! Просто я сам люблю сюда приходить. Рассвет здесь, на Истре, волшебный… — Лицо у Промзы стало мечтательно-глупым.

«Такой не соврет!» — усмехнулся мысленно Никон, глядя на художника. А вслух строго спросил:

— Кому я понадобился?

— Кто-то издалека к тебе, святейший, прибыл. Строгий, глазищи так и зыркают…

У монастырских ворот его ждал бородатый мужик лет тридцати. Невысокий ростом, коренастый. Одет в казацкое платье, на голове островерхая шапка. Узкие, широко расставленные глаза его смотрели пристально и строго. В бездонной черной глубине их таилось что-то опасное и загадочное. При появлении Никона он снял шапку и ждал, когда тот подойдет ближе.