Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

столько. А он, сын Данилы Плещеева – он… он видел такое, что никому сказать не сможет. Никогда. Даже сейчас. Явственно виделся Федьке походный стан у края поля вечернего, край шатра, отводимый сильной дружеской рукой. Входит кто-то, рядом с воеводой садится, говорят негромко. А после – после Федька смотреть стеснялся, а батюшка, конечно, молчал о своём тогдашнем дружке боевом. Кто он был, погиб ли, или иное их развело, как долго утешали они друг друга, или то бывали порывы редкие и случайные, ровесники то были, или молодые батюшкины стремянные, о том он никому говорить и не должен, даже сыну. А должен молча его учить. Ну, я научусь, батюшка, я понял, как надо… Все мне тычут в харю, что я – бардаш, а я вижу их всех самих. Насквозь! И стану скалою. Вихрем упреждающим. Бить буду, улыбаясь!

Вокруг дома воеводы Басманова на Москве росли хозяйства. И уже не менее пятидесяти холопов основались при его дворе, и все они были боевыми. Многие при себе имели жён и детей.

– Так Митрия дашь? Всего-то на часа два, на раза два на неделе… Больше мне и некогда.

– Сеньку, значит, под себя подлаживаешь?

– Глумишься. А кого ж ещё! Вяземский вон мне в учители порывается, знаю я его учение – все рёбра бы мне поломал, случись попариться с ним. Восьма – отодрал бы, наверное, вместо боя. Дообрый он очень! Назови своего доверенного, коли есть такие.

– Ну, тебе виднее, что к телу ближе, сынок мой. Только как бы нам половчее сие устроить? Ко мне являться будешь, или там где, на Кремлёвском подворье? Государь-то отпустит? Он, вишь, без тебя часу не может.

– А с Государем я сам дотолкуюсь… – целуя его руки, дыша на них, на них мгновенно отдыхая, Федька легко смеялся душой. От этой простой безусловной любви.

Пора было им расходиться по своим заботам. Воеводе – в полк, а Федьке – снаряжаться с охраной государевы гостинцы132 по указанным усадьбам развозить. Наперво наказано было ехать к князю Сицкому, назавтра в Кремль его пригласить. О царевичах потолковать с ним с глазу на глаз хотел государь, сомневаясь, оставлять ли их в Москве, или забрать с собою в Слободу разумнее.

– Федя… – вспомнилось, как-то среди бани, среди лета, услышалось от воеводы. Тепло этак невероятно, доверительно. Он так и не досказал тогда. То есть, не успел, и вмешиваться не стал. Захар его отвлёк от обращения отцовского, и тискал, и синие пятна от васильков были на рубахе. Но батюшка тогда не видел ничего, как будто. Пьяненькие, они с товарищами вольготно отдыхали, просто и весело. Обнимались, пели, бранились, дурачились, точно ребята малые. Спорили, как ловчее зайца на углях сварганить. А чего там спорить, заяц маленький, на всех – не еда, не то, что журавли в взваре, либо куропатки в меду. А радости было!.. Или как батюшка, смеясь, дозволял игрища с Захаром… Как лапал тот его, как валял в стогу, как после венки плели… Под дых начало бить воспоминаниями этими, и осознанием их. Знал, знал всё батюшка, об отце своём, о себе, о нём, когда постриг133 был, и только махонькую прядку отхватил он ножом с головы первенца, прекрасного ангельски, за ухом, так, где не видно особо потравы будет. Посадил после на коня, в настоящее седло своё, и трижды вкруг дома со всеми дворами они объехали. От восхищения ничего толком и не молвил Федька, вцепившись в перед седла, гордо стараясь выглядеть и прямо, пока ехал верхом один впервые, на глазах всего люда. Мать тот локон его завитой у батюшки тогда выпросила, и ладанкою хранила. А Захара-то отец его постриг, как большого. И вот Захар всё смеялся и так и этак Федькиным длинным кудрям, девчачьими их называя. Федька так злился, что сказать невозможно, и лез на него драться всерьёз. А… на самом деле, если по совести сказать, не было злобы и обиды. Любил он свои кудри длинные, и благодарен отцу был за такое снисхождение. Значит, знал Алексей Данилыч, что делает. Знал… А, ежели знал, ежели… – тут Федька снова останавливался, довольствуясь тайный блаженством. И вот явным становилось тайное. Таким ядом жалило и палило, что голова его шла кругом прежде любой об этом мысли. Маки летели навстречу, лепились к губам и глазам их просторные тонкие плащаницы, алый свет невозможный заполнял мир. А после, в густеющем парном тумане вечера, хотелось… силы. Своей и – той, что на тебя, с тобой, чтобы до полной радости, до покоя, до … разрешения всего. Только вот тогда ещё не знал, как это сделать. Хотелось так, что чай с тимьяном пили, с малиной, а желали поскорее умыкнуться, набегаться и наваляться снова в сочащейся своей сладкой кровью траве, в ночи, и – и уснуть там, может быть, пока Фрол не придёт сам. Комаров не разгонит, и не пошлёт за шиворот в дом. По лавкам, упоительно жёстким, с бруснчным питьём в сенцах… С шепотком девок за дверьми, постоянно слышимым. Со вздохами и вскриками птиц за открытыми окнами, с густым шорохом тяжело проседающих под ними ветвей. Жаркие, краткие, полные страсти сны были потом, в канун утра. И уж совсем под рассвет видел он сов и филинов, парящих прям над головой. Такие красивые, они смело искали свою нехитрую добычу, мышей и крыс, и заблудившихся цыплят. Они кричали друг другу и не боялись ничего. Так же и Федька хотел. Кричать кому-то своему – и лететь, и знать, что услышан, и ничего не бояться…

– Государь, – Федька плавно сломился в поклоне. Выждал, пока Иоанн насладится этим излиянием вполне.

– Ну что такое… – Иоанн устало разгладил сильной сухой ладонью бархат покрывала. – Надо бы ложиться, Федя. А огнь в груди так и жарит. Ни покоя, ни сна… Где тебя всё носит.

– Дай я поглажу… Где? Тут вот? Ты отдохни, будь покоен как возможно только, и я помогу тебе…

– Сказывай, давай, что царица? Отчего с видом таким вернулся?

Федька приотпустил Иоаннову гладкую широкую грудь, и глаза кротко отвёл. И, потому что государь молчал тоже, продолжил ладонью посолонь его успокаивать.

– Не привечает тебя царица Мария. Отчего бы такому быть?

– Не ведаю, государь мой.

– Ты дело говори, Федя. Что да как было. А уж я сам сведаю.

Рука Федькина, без колец, едва-едва замедлилась.

– Да что и всегда, было. Вышли все девки, очи в пол, государыня появилась… Я ей поднос твой подаю, а она молчит.

– Федя! Ты-то не прерывайся, не молчи.

– А я не молчу, государь!