Красные цепи - Константин Образцов

Завод был огромен и напоминал город, оставленный своими обитателями больше двадцати лет назад, который был слишком велик для того, чтобы его можно было снести или реконструировать, и который теперь медленно разрушался под действием дождей, ветров и времени. Заводская ограда частично обрушилась; с западной стороны, которая выходила к болоту, поросшему густым невысоким лесом, она отсутствовала вовсе, а большие железные ворота в южной стене покосились и замерли, распахнутые, словно беззубые челюсти. С десяток гигантских бетонных корпусов возвышалось как городские небоскребы, разделенные улицами широких подъездных дорог и аллей, а между ними тесно лепились друг к другу небольшие каменные и деревянные строения с провалившимися крышами и покосившимися стенами. Пахло железом, холодом и отсыревшим бетоном. У раскрытых ворот бывших складских помещений уткнулись в мокрый просевший асфальт железные остовы мертвых машин. Огромные окна оскалились острыми обломками выбитых стекол, а те, в которых стекла каким-то чудом сохранились, были покрыты густой грязью из пыли и влаги, как затянутые бельмами глаза. Повсюду из широких трещин в стенах и щелей между бетонными плитами вылезала сорная трава или торчал чахлый кустарник вперемешку с болезненными, как дети подземелья, деревцами: первые поселенцы, посланники окружающего заводские корпуса леса, который рано или поздно скроет от глаз людей брошенное ими их собственное безобразное творение и затянет растительным пологом эту груду каменных обломков и ржавого железа, как живая плоть затягивает уродливую рану на теле. Кроме этой жалкой растительности, здесь не было ничего живого. Ни человек, ни зверь не стали бы селиться среди этих холодных развалин в тридцати километрах от городской черты, а если кто-то и обитал в гулкой тишине заброшенных зданий, то уж точно не принадлежал ни к миру животных, ни к миру людей.

Силами пятнадцати человек перекрыть периметр завода было невозможно. Шут сомневался, что это можно было бы сделать и при помощи целого батальона: слишком много провалов в стенах, проходов и лазеек, не говоря уже о том, что со стороны леса завод и вовсе был открыт всем ветрам. Поэтому он разбил свой маленький отряд на пять групп и расположил их так, чтобы радиусы обзора покрывали если и не всю территорию, то большую ее часть. Одна группа расположилась недалеко от ворот на пересечении трех главных внутренних аллей; две другие засели на восточной и северной стороне завода, наблюдая за боковыми дорогами, идущими вдоль полуразрушенных стен; еще одну он направил на крышу самого большого из заводских корпусов, откуда прекрасно просматривалась вся западная сторона периметра, выходящая к болоту. Сам Шут с двумя своими бойцами выбрал местом дислокации бывшее здание заводоуправления, невысокое, трехэтажное, где и расположился с относительными удобствами среди заплесневевших завалов поломанной мебели, составлявшей когда-то обстановку кабинета главного инженера. Из окна с покосившейся рамой была видна узкая длинная площадь, на которой и должна состояться встреча. Напротив возвышалась угрюмая громада того самого гигантского корпуса, где на крыше дежурила одна из групп, а справа и слева виднелись две дороги, ведущие на площадь и похожие на провалы ущелий между темными скалами каменных зданий.

Прошла ночь с густым снегопадом, который временами так затруднял видимость, что Шут начинал беспокоиться и посылал своих людей в пешее патрулирование территории. Потом проснулось хмурое блеклое утро и дождь смыл остатки снега, превратив его в грязные лужи. Начиная с полудня Шут каждые два часа звонил Абдулле и докладывал ему обстановку, а сам выслушивал такие же доклады по рации от своих групп каждые полчаса. Так минуло еще шесть часов, и скучный серый день сменился тоскливыми сумерками. Шут и его люди сидели на продавленных креслах, пили чай из термосов, иногда негромко перекидывались парой фраз, но чаще молчали, прислушиваясь к пустой тишине, и временами из глубины давно заброшенного здания доносились далекие звуки: то что-то коротко звякало, отдаваясь эхом, то вдруг дребезжало оконное стекло, то раздавался неожиданно близкий хруст бетонного крошева, словно отзываясь на чьи-то шаги. Шут думал, что, окажись он тут один, то бежал бы без оглядки до тех пор, пока не оказался за воротами, подальше от этих странных звуков и неприятного ощущения постоянного тяжелого взгляда, окружающего со всех сторон. Но снова включалась рация, он слышал голоса своих людей и говорил себе, что бояться нечего, потому что он все сделал правильно и у него все под контролем.

И вот теперь Шут не понимал, как это могло произойти. Он сидел в кресле у окна и, кажется, глубоко задумался, а может быть, даже немного задремал тем тонким сном, в котором собственные мысли становятся зримыми и неотличимы от легких и ярких сновидений, как вдруг почувствовал прикосновение к шее. Прикосновение, которое не спутаешь ни с чем: тонкий холод острой стали.

Шут замер, глядя в окно перед собой. Чьи-то умелые и быстрые руки сняли с его плеча автомат, вытащили пистолет из кобуры и кинжал из ножен на бедре. После этого ему разрешили повернуться.

Два его человека темными бесформенными кучами лежали там, где сидели до этого. На столе рядом с одним из них по-прежнему стоял открытый термос и дымился паром металлический стаканчик с чаем. Винтовка с прицелом ночного видения осталась на месте, прислоненная к стене. Перед Шутом стояла женщина: высокая, стройная, короткостриженая, с сильной спортивной фигурой, затянутой в черный комбинезон и бронежилет, каких он раньше никогда не видел: гибкий легкий доспех повторял контуры тела и разительно отличался от тяжелой штурмовой брони, которая висела на его плечах, как кираса. У входа и у дальней стены рядом с распростертым безжизненным телом одного из его бойцов замерли две темные фигуры, тоже в броне, шлемах с глухими защитными стеклами и с короткими автоматами в руках. Такой же автомат висел на боку у стоящей перед Шутом женщины, а в руке она держала длинный нож, похожий на уменьшенную копию самурайского меча.

«Танто, — неожиданно всплыло в памяти слово. — Этот нож называется танто».

Женщина мягко опустилась в кресло напротив, не сводя с него пристального взгляда холодных глаз, мерцающих как серебро. Шут смотрел на ее красивое, удивительно правильное лицо, на эти мерцающие ледяные глаза и думал, что еще никогда в жизни не видел ничего страшнее. Хотя возможно, это слово не вполне подходило сейчас для описания его ощущений: страшными бывают уродство или злоба, а, глядя на эту женщину, Шут чувствовал себя так, словно заглядывал в глаза древним давно угасшим звездам, а может быть, той темной части мироздания, которая разрушает галактики или стирает созвездия с ночного неба.

— За что тебе платят? — спросила женщина, и при звуках ее голоса Шут вздрогнул.

— Я… это… не…

— Пожалуйста, успокойся. И просто ответь мне на вопрос: за что тебе платят?

— За работу, — выдавил Шут.

— Хорошо. И в чем она сейчас заключается?

— Наблюдение. Координирую группы, потом звоню… шефу.

— Группами руководишь ты?

Шут на секунду задумался, сглотнул комок в горле и кивнул.

— Сколько всего групп?

— Пять, — Шут откашлялся. — Пять групп.

Женщина одобрительно кивнула.

— Молодец. У тебя пока получается выжить. Скажи мне, а нет ли еще одного или двух отрядов, которые не выходят на связь по рации, чтобы их нельзя было обнаружить, и находятся в запасе на случай непредвиденных обстоятельств?

Шут помотал головой.

— Нет.

— А очень зря, — укоризненно сказала женщина. Потом чуть коснулась пальцами уха и, продолжая смотреть в глаза Шуту серебристым холодным взглядом, отчетливо произнесла: — Первый — четвертый, подтверждаю ликвидацию. Центр у меня.

Видимо, от страха чувства Шута неимоверно обострились: в таком состоянии человек может слышать, как падает звезда и как шепчутся сны. Сейчас он буквально кожей ощутил, как в один миг оборвалась дюжина жизней.

— Итак, тебе платят за работу, — снова обратилась к нему женщина. — Может быть, тебе платят и за то, чтобы ты умер?

— Нет.

— В таком случае я предлагаю тебе немного поработать для меня и получить в качестве оплаты свою жизнь. Ты будешь по-прежнему звонить своему шефу и говорить, что все в порядке. Конечно, это будет означать, что ты плохо выполняешь ту работу, за которую тебе платят деньги. Так что придется выбирать: добросовестное исполнение своих обязанностей или жизнь.

— Я все сделаю, — сказал Шут. Сейчас он действительно был готов сделать все.

— Хорошо. Когда ты должен звонить следующий раз?

Шут посмотрел на часы.

— Сейчас.

— Тогда не будем изменять традиции.

Шут с трудом расстегнул нагрудный карман, непослушными пальцами достал мобильный телефон и два раза ткнул в зеленую кнопку, повторяя последний вызов. В динамике раздавись монотонные сдвоенные гудки.