Бабье лето - Адальберт Штифтер

В этом призыве к любви не было нужды. Нам с сестрой казалось невозможным любить друг друга сильнее, чем мы любили, только родителей любили мы еще больше, всякий намек на то, что они некогда нас покинут, огорчал нас донельзя, и куда мы обратим любовь, которая тогда нам останется, мы знали отлично: никуда больше, она сама собой пребудет над могильным холмом родителей до конца наших дней.

Другие события, происходившие хоть и в нашей семье тоже, но не только в ней, а и вообще в свете, были мне не так приятны, как в прежние времена, скорее они были мне даже противны и казались потерей времени. Состояли они почти сплошь, как и в прошлые годы, из вечеров, где велись беседы, или из сборищ с музыкой или даже танцами. В последних я не участвовал, и сестра, разделявшая, как я давно заметил, все мои склонности, тоже принимала в них мало участия и убегала в такие вечера ко мне. С людьми, особенно молодыми, бывавшими у нас в таких случаях, я был, однако, тогда уже хорошо знаком, и если раньше я испытывал какую-то робость, какой-то даже трепет перед ними, то теперь этого не было и в помине. Благодаря размышлениям и опыту я понял, что то, перед чем я особенно робел, их уверенность и изысканность — это такая штука, которой можно научиться, если часто бываешь на подобных сборищах, много там говоришь и стараешься выйти на передний план. А что научитьси этой штуке нетрудно, я судил по тому, что ею владели люди, о чьих умственных способностях я не был высокого мнения. Опыт общения приобретал я, однако, не только в высших слоях, но и в низших, во втором случае, правда, не в городе, а среди жителей гор и земледельцев. В высших слоях, в частности, в доме княгини, я встречал молодых людей, которые не имели этих манер, так меня подавлявших, а держались просто и скромно, были вежливы и предупредительны и напоминали мне выражение «хорошо воспитанный молодой человек», которое я часто слышал, но неверно понимал в юности. В низших слоях мне встречались люди, не напускавшие на себя никакой чинности при вышестоящих, а спокойно высказывавшие свое мнение и спокойно выслушивавшие другую сторону. Такие люди казались мне и лучше воспитанными, чем те, кто знает всяческие манеры поведения и выставляет их напоказ. Прекрасным примером служил мой гостеприимец, который держался еще проще, чем те, о ком я сказал, что встречал их у княгини, его слова и дела всегда вызывали уважение. Даже его одежда, сначала поражавшая, ко всему подходила. Также и Ойстах, и уж, конечно, Густав обладали решительными преимуществами перед моими светскими знакомыми. Поскольку я узнал их как нельзя лучше и почтения к ним уже не испытывал, никакой пользы мне от их общества не было, и я считал, что это время можно употребить лучше. Но и такого рода опыт отец мой, по-видимому, считал полезным. Общение мое ограничивалось молодыми мужчинами. О девушках я судить не мог, потому что говорил с ними очень мало и ни одна, разумеется, не нарушала моего одиночества. Среди старших, как мужчин, так и женщин, мне часто встречались люди, внушавшие мне уважение. Но старшим, как и девушкам, я себя не навязывал. Среди тех, к кому я был больше привязан, первое место занимал сын ювелира, я был ему действительно настоящим другом. Мы проводили вместе много времени помимо занятий наукой о драгоценностях, обсуждая разные вещи, в частности какие-то разделы ценимых обоими нами книг. Его родители были людьми очень милыми и тонкими. Молодой Брепорн тоже был мне весьма приятен. Он все еще вспоминал о прекрасной Тарона, немало огорчаясь, что она отправилась в далекие путешествия и потому ее нет в городе и он не может показать мне ее. В развлечениях, которые устраивали молодые мужчины в своем кругу, я участвовал донельзя редко. А если я вообще гораздо меньше, чем многие молодые люди, общался с моими сверстниками и не проводил с ними, как то водится в нашем городе, целые дни, то объяснялось это тем, что у меня было много дел и не оставалось времени на другое. Более всего любил я бывать только среди своих родных.

После этой зимы я довольно поздно отправился весной на лоно природы. Как ни радостно было последнее лето, как ни взбодрило оно меня, в глубине души у меня оставался какой-то неприятный осадок, это было, вероятно, не что иное, как сознание, что я не продвинулся в своей профессии и занимался чем придется без всякого плана. Теперь я хотел наверстать упущенное и посвятить большую часть лета упорной и напряженной деятельности. Я взял с собой все инструменты и книги, которые нужны были мне для продолжения моих работ. Свободные часы, которые останутся при точном распределении времени, я хотел отдать своим любимым делам.

Я остановился в трактире «У кленов» и пригласил туда людей, услугами которых собирался воспользоваться, если они согласятся последовать за мною в отдаленную часть гор, куда звали меня нынче мои работы. Старый Каспар готов был отправиться со мной, двое других тоже, и этого мне было достаточно. Я справился о своем учителе игры на цитре, он куда-то исчез, прямо-таки пропал без вести. Никто о нем ничего не знал. Я сходил в Ротмоор, посмотреть, как движутся работы с мрамором. Они были в этом году закончены, и я мог осенью отправить сделанное домой. Затем я покинул на все лето трактир, где прожил столько времени, сколько нужно было для подготовки к походу в ту часть гор, которую я намеревался исследовать. Уходил я оттуда с грустным чувством.

В месте, где горы широко разветвлены и запутаны, но все же далеко не так красивы, как там, откуда я прибыл, я поселился как бы в самом их центре. Мне не хватало веселого, сверкавшего окнами трактира «У кленов», не хватало всей долины, где я чувствовал себя почти как дома. Я снял комнату в доме, стоявшем у скрещения трех долин и потому очень удобном для меня своим расположением. Черный ельник глядел на мое окно, шагал мимо влажных лугов и других открытых мест вдоль ручьев, бежавших из трех долин, в их днища и поднимался на горы. Куполов гор, а тем более снежных вершин над темными елями из-за узости долины не было видно. По этой причине, наверное, и дом, и хижины, во множестве разбросанные по лесным склонам и у ручьев, назывались «танном»[7]. К каменным, поросшим мохом стенам моего дома примыкал запущенный садик, в котором, кроме лука-резанца, кажется, ничего не росло. На дороге земля была черная, и такая же чернота въелась в траву, ибо единственным перевозочным средством, часто подъезжавшим к этому трактиру и здесь, для отдыха людей и лошадей, задерживавшимся, были повозки с углем. По всему здешнему, огромному на поверку лесному массиву были разбросаны выжигальники, и целые вереницы черных повозок и черных возниц тянулись по угрюмой дороге, чтобы доставить уголь на равнины, откуда он доходил даже в наш город. Предоставить мне могли только одну-единственную комнату с маленькими окнами и железными крестовинами на них. В комнате были стол, два стула, кровать и расписной ларь, куда я сложил платье и прочие свои вещи. Для моих больших ящиков выгородили место в сарае. Когда мы бывали в доме. Каспар и другие спали на сеновале. Большую часть своего багажа я оставил в чемоданах, повесив на гвозди в стенах лишь самое необходимое, разложил на столе свои письменные принадлежности, научные книги и поэтические сочинения, застелил кровать привезенными из дому постельными принадлежностями, поставил в угол свои альпенштоки и таким образом устроился. Солнце, заглядывавшее перед полуднем в одно из моих окон, касалось пополудни другого, чтобы скоро позолотить верхушки елей и скрыться. Я уже бывал в подобных пристанищах, привык к ним, прижился, быстро познакомился с хозяином, хозяйкой и их деятельной дочерью, простыми, добродушными, недалекими людьми. Еще заходили в трактир то какой-нибудь горный охотник, то какой-нибудь редкий путник или торговец-разносчик. Большинство постояльцев составляли, кроме возниц-угольщиков, дровосеки, обычно рассеянные по большим лесам, а по субботам и перед большими праздниками выходившие оттуда, чтобы навестить семьи. Нередко они задерживались в трактире для своего ублажения. Главным занятием всех жителей танна была рубка леса, а главным их богатством были коровы и козы, которых каждый день выгоняли пастись в леса, а молодняк все лето держали в горах, в лесу и на вырубках.

Из этого дома мы и начинали свои походы. Наш молоток исследовал длинные лесные полосы, и люди сносили в танн, как свидетельства разного состава взрастивших эти леса почв, самые разнообразные камни. Хотя ни скал, ни тем более льда из нашего трактира не было видно, они тем не менее существовали. Поскольку здесь, в самой гуще гор, ближе к их сердцевине, все было грандиознее, то и лес тоже шел здесь гуще, мощнее, и лишь после долгих часов пути в темной тени влажных елей и сосен их плотность наконец уменьшалась, их строй редел, все чаще попадались мертвые и сломанные стволы, все больше появлялось сухого камня, и когда следовали открытые места с короткой травой, гравием или низкорослым лесом, глазам открывались сумеречные стены гигантских размеров, а в них были сверкающие белые поля или виднелась в расселинах скал какая-нибудь, сплошь в белом покрове, гора. Мир леса сменялся теперь еще более необъятным миром камня. Наша цель часто выводила нас из окружения лесов на простор гор. Когда все составные части каменной гряды были изучены, все воды, которые стекают с нее в долины, исследованы, все камешки в ручьях осмотрены и записаны, когда ничего нового никакие самые тщательные поиски уже не давали, мы предприняли попытку обследовать саму цепь и обойти ее звенья, насколько это допустит природа. Наш план приводил нас в самые дикие и далекие пропасти, мы поднимались на самые отвесные гребни, где вдруг перед нами взлетал вспугнутый коршун или какая-нибудь незнакомая птица и торчал одинокий сук. которого веками не видел человеческий глаз. Мы взбирались на светлые вершины, которые клали огромную толщу окружавших наш дом лесов и поля окрестных селений маленькой картинкой к нашим ногам. Мои люди все больше входили во вкус. Если человеку вообще присуще стремление побеждать и покорять природу, что видно по тому, как дети всегда что-то строят, а того чаще рушат, а взрослые не только делают землю, как говорит певец Ахиллеса, «пищеродящей», но и всячески преобразуют ее для своего удовольствия, то житель гор старается укротить свои любимые горы, старается взобраться на них, одолеть их, влезть даже туда, куда никакая другая более важная цель его не зовет. Рассказы о таких победах скрашивают жизнь горцам. У моих людей поднималось настроение, когда мы молотком и зубилом высекали в гладкой стене ступени, пробивали в ней отверстия, вгоняли в них заранее заготовленные костыли для подвесных лестниц и добирались туда, куда, казалось, невозможно добраться. Мы часто по многу дней не спускались в свой трактир.