Искусство и жизнь - Уильям Моррис

Для большинства из вас, полагаю, слово «архитектура» означает искусство строить благородно и красиво. Я уверен, что занятие этим искусством — одно из наиболее важных, что раздумья о нем достойны внимания серьезных людей не на один только час, но на протяжении значительной части их жизни, даже если они и не должны иметь с ним дело как профессионалы.

Но хотя это искусство благородно само по себе и как никакое другое является искусством цивилизации, оно само по себе никогда не могло и не может ни жить, ни развиваться. Оно должно взращивать все ремесла и взращиваться ими — теми ремеслами, с помощью которых люди создают то, что, по их замыслу, должно быть красивым и чье существование должно длиться долее текущего дня.

Под архитектурой я привык понимать союз искусств, связанных узами взаимного сотрудничества и гармоничного взаимоподчинения, и когда я сегодня буду употреблять это слово, то именно в этом значении, а вовсе не в каком-либо более узком.

Это действительно большая тема, ибо она требует внимания ко всему внешнему окружению человеческой жизни. Мы не можем уйти от нее, не можем от нее отвернуться, даже если и захотим, покуда продолжаем принадлежать цивилизации, ибо архитектура означает формирование и изменение самого облика нашей земли в согласии с человеческими потребностями — всюду, кроме необитаемых пустынь.

Мы не можем передоверить наш интерес к этому делу небольшой кучке ученых, людей, которые бы искали, открывали и создавали, а мы бы оставались в стороне, восхищаясь их работой и мало-помалу узнавая, как это все было сделано. Нет, именно мы сами — каждый из нас — должны оберегать красоту земли. Каждый должен вносить свою лепту в ее сохранение, отдавая этому свою душу и труд собственных рук, дабы передать нашим сыновьям не меньшее сокровище, чем сами мы получили от своих отцов.

У нас не такой уж избыток времени, чтобы мы могли позволить себе пренебречь этим делом при нашей жизни или предоставить его нашим сыновьям, ибо человечество настолько занято и нетерпеливо, что сегодняшние желания побуждают нас полностью забывать желания и достижения вчерашнего дня, и каждый раз, когда в погоне за какой-либо целью мы перестаем стремиться к совершенству, несомненный и быстрый распад уводит нас от жизни к смерти и вскоре все превращается в прах и забывается. Для многого может оказаться достаточно времени — для заселения пустынь, для устранения преград между народами, для постижения глубочайших тайн устройства нашей души и тела, воздуха, которым мы дышим, и земли, по которой ходим. Может оказаться достаточно времени для подчинения нашим материальным потребностям всех сил природы, но не хватает времени, чтобы утолить свое томление по красоте земли.

Нас вновь и вновь захлестывает волна человеческих потребностей, превращая землю даже не в ту многообещающую пустыню, какой она была некогда, а в тюрьму без надежды, и каждый раз человек обнаруживает, что он трудился и стремился, покорял и топтал ногами все на свете с одной лишь целью — сделать жизнь несчастной.

Верно, конечно, что цивилизация в суматохе или по беспечности уродует каждый кусок земной поверхности, и представляется тяжелым трудом — да что там, трудом непостижимым — найти против этого какое-нибудь средство, ибо готовность жить в любых условиях, вселенная в нас природой, и вследствие этого чудовищно быстрое размножение рода человеческого изгоняет из людских умов всякий проблеск надежды, словно бы воздвигая на нашем пути железную стену, и лишь сила, равная той, что обезобразила землю, способна восстановить и возвратить цивилизации природу, которую она же сама искалечила, или пробудить новую надежду.

Поэтому я призываю вас настроиться на размышления о том, что обещает нам архитектура, поразмыслить о красоте земли вокруг человеческих жилищ, ибо надежда на будущее архитектуры и страх за ее судьбу будут нас преследовать, даже если мы попытаемся отделаться от этих чувств. Это касается нас всех, требует нашего содействия, и мы должны выполнять свой долг тотчас же, ибо каждый день нашего пренебрежения этим громоздит гору неприятностей, которую возводит перед нами слепая сила, и если это нас не встревожит, то дело зайдет настолько далеко, что в скором будущем мы вынуждены будем призывать не к миру и процветанию, а к насилию и разрушению, дабы освободиться от этих неприятностей.

Обращаясь к вам с этим призывом, я далек от предположения, что кто-либо из вас отказывается признать себя ответственным перед потомством за то, что происходит в наше время с красотой земли, — другими словами, за то, что мы делаем для развития архитектуры. Если такие люди и бывают в среде образованной публики, то мне до них нет дела, ибо меня они слушать не будут, да я и не знаю, что им сказать.

С другой стороны, некоторые из присутствующих могут и сознавать свою ответственность, но обязанности, из нее вытекающие, представляются им легкими, поскольку они вполне удовлетворены теперешним состоянием архитектуры. Полагаю, они не преминут отметить резкий контраст между красотой, все еще присущей некоторым домам, и тем уродством, которое обычно для других, но этот контраст представляется им естественным и неизбежным, а потому и не тревожит их. Они выполняют свой долг перед цивилизацией и искусствами, отправляясь иногда поглядеть на красивые места, и привозят с собой напоминающие им об этих местах безделушки, чтобы украсить ими безобразные дома, в которых они живут. Что касается остального, то они не испытывают никаких сомнений в естественности и закономерности того, что старинные дома в старинных городах красивы и романтичны, а все современные города уродливы и банальны. Они не думают, что этот контраст имеет для цивилизации какое-то значение и что он свидетельствует о чем-то ином помимо древности одного города и современности облика другого. Если же они мысленно увлекаются дальше, глубже присматриваясь к этому контрасту между искусством старинным и современным, то эти наблюдения не колеблют общего довольства. Они, возможно, видят, что повсюду необходимы перемены, но полагают, или, — позвольте мне сказать — принимают как само собой разумеющееся, что искусство живет полнокровной жизнью, находится на верном пути и что, следуя этим путем, оно и дальше будет жить так же полнокровно.

Не будет несправедливо сказать, что такое вялое благодушие характерно сейчас для общего отношения образованной публики к искусствам. Разумеется, если бы ей когда-нибудь пришлось задуматься над этим всерьез, она была бы к собственному неудовольствию поражена мыслью, что цивилизация, такая, как сейчас, неизбежно несет в мир безобразие. Несомненно, это неестественно и неправильно. Она поняла бы, что не к этому стремилась цивилизация в решающие дни своей борьбы. Но никто не размышляет об искусствах всерьез, потому что до сих пор людей защищал закон природы, не позволяющий им разглядеть зло, которое они еще не готовы устранить.

До сих пор, — сказал я! Но есть признаки того, что в один прекрасный день этот закон может их подвести, и долг всех настоящих художников, всех людей, любящих тревоги жизни даже больше, чем спокойствие смерти, — прорвать эту защиту, уязвить и образованный и необразованный мир, пробуждая в нем недовольство и сознание необходимости борьбы.

Поэтому я готов утверждать, что контраст между искусством былым и искусством современным, между повсеместной красотой человеческих жилищ, создававшихся ранее, и их повсеместным уродством, как они создаются теперь, весьма показателен для цивилизации и говорит о многом. Этот контраст говорит о слепой и жестокой силе, которая уничтожит искусство, даже если и пощадит что-либо другое. Искусство охвачено недугом, оно едва дышит, сбилось с пути, и если пойдет и впредь той же дорогой, то очень скоро расстанется с жизнью.

Ну, а теперь вы, возможно, скажете, что, разглядев в отношении образованных людей к искусствам явное безразличие к такому нездоровому состоянию дел, я тем самым утверждаю, что эти образованные люди к искусству равнодушны и что перспектива его гибели не очень-то их страшит, даже если эта угроза основана на реальных фактах, и, стало быть, те, кто стремится возбудить в обществе недовольство и страсть к борьбе, — всего лишь сотрясают воздух.

Что же, я буду говорить откровенно, хотя и рискую вас обидеть. Да, я утверждаю — и это представляется мне сугубой правдой, — что образованным людям, в общем, нет никакого дела до искусств, но тем не менее я готов ответить на возможные сомнения в полезности пробуждения интереса к искусствам: людям нет дела до искусств, потому что они не знают, что значат искусства и что они теряют, лишаясь их. Образованные — или, иначе, богатые — также по тяжкой необходимости пребывают в бедственном положении, будучи беспощадно подстегиваемы системой конкурентной коммерции, которая, надеюсь, близится сейчас к завершению, а следовательно, к собственной своей гибели и к новым переменам. Многие миллионы людей в цивилизованном обществе при нынешней организации труда едва ли могут думать о чем-нибудь другом, кроме способа заработать кусок хлеба насущного. Им неведомо искусство, оно вообще не коснулось их жизни. Немногие тысячи образованных людей, которых судьба, не всегда такая уж добрая к ним, как кажется, поставила выше материальной необходимости вести эту тяжелую борьбу, духовно тоже порабощены цивилизацией. Хоть и отраженно, но их также обременяет тревога, грызущая тех, кто трудится ради того, чтобы жить, а живет ради того, чтобы работать, и это бремя не позволяет им воспринимать искусство как нечто серьезное, и они смотрят на него только как на игрушку, а не как на серьезное подспорье жизни. Такое, каким они знают его, искусство не может снять бремя с совести богатых, как не может уменьшить усталость бедняков. Им неведомо, что такое искусство. Они думают, что коль скоро труд теперь организован, то искусство может так или иначе существовать, оставаясь в том же виде, в каком оно существует теперь, будучи занятием немногих для немногих, добавляя незначительный интерес и немного утонченности к жизни тех людей, которые привыкли считать интеллектуальные интересы и духовную утонченность своим прирожденным правом.