Семья Тибо (Том 2) - Роже дю Гар

- Ведь мы...

- Мы? Мы не готовы!

- Не готовы? - Она неправильно поняла его слова, потому что весь вечер думала только о том, что надо бороться против войны. - И ты, ты правда думаешь, что нет способа помешать...

Он прервал:

- Нет! Разумеется! - Мысль, что современный пролетариат мог бы стать препятствием для сил, развязывающих войну, казалась Мейнестрелю нелепой.

Она угадала во тьме его улыбку, блеск его глаз и снова содрогнулась. Несколько секунд оба молчали, прижавшись друг к другу.

- Однако, - сказала она, - Пат, быть может, прав? Если мы не в состоянии ничего сделать, то Англия...

- Все, что она может, ваша Англия, это отдалить начало, и то едва ли! Почувствовал ли в ней Пилот непривычное сопротивление? Его голос стал еще жестче: - Впрочем, дело не в этом! Не в том суть, чтобы помешать войне!

Она приподнялась.

- Но почему же ты им об этом не сказал?

- Потому что сейчас это никого не касается, девочка! И потому, что сегодня практически нужно действовать так, как если бы!..

Она замолчала. Она чувствовала себя весь вечер оскорбленной, как никогда, обиженной им до глубины души; и внутренне восставала против него, сама не зная почему. Она вспомнила, как однажды, в самом начале их связи, он заявил скороговоркой, пожимая плечами: "Любовь? Для нас это совсем не важно!"

"Что же для него важно? - спрашивала она себя. - Ничего! Ничего, кроме Революции! - И впервые она подумала: - Революция - это его навязчивая идея... Все остальное он ни в грош не ставит!.. И меня! Мою женскую жизнь!.. Ничто для него не важно, даже то, что он сам собою представляет, то, что он не человек, а что-то другое!.." В первый раз вместо "выше и лучше, чем просто человек", она подумала - "не человек, а что-то другое".

Мейнестрель продолжал саркастическим тоном:

- Война - войне, девочка! Предоставь им действовать! Демонстрации, волнения, стачки - все, что им угодно. Вперед, фанфары! Вперед, трубачи! И пусть они сокрушают, если могут, стены Иерихона!

Он внезапно отодвинулся от Альфреды, повернулся на каблуках и процедил сквозь зубы:

- Однако эти стены, девочка, полетят к черту не от их труб, а от наших бомб!

И когда он, слегка прихрамывая, пошел в комнату, Альфреда услыхала придушенный смешок, который всегда леденил ей душу.

Она еще долго сидела неподвижно, облокотившись на подоконник, блуждая взглядом в ночи.

Вдоль пустынной набережной Арва со слабым журчанием несла свои воды среди камней. Один за другим гасли последние огни в прибрежных домах.

Альфреда не шевелилась. О чем она думала? Ни о чем, - так ответила бы она сама. Две слезинки вытекли из-под век и повисли у нее на ресницах.

XIII. Воскресенье 19 июля. - День Анны де Батенкур 

Шофер переехал через площадь Инвалидов и свернул на Университетскую улицу. Автомобиль несся бесшумно. Но в этот знойный воскресный полдень улица была такой пустынной, выглядела такой сонной, что шелковистое шуршанье шин по сухому асфальту и робкий гудок на перекрестке казались чем-то нескромным, прямо неприличным.

Как только машина миновала улицу Бак, Анна де Батенкур прижала к себе рыжую китайскую собачонку, которая, свернувшись клубочком, спала рядом с ней. Наклонясь вперед, Анна коснулась зонтиком спины мулата в белом пыльнике, невозмутимо сидевшего за рулем.

- Остановите, Джо... Я пройдусь пешком.

Автомобиль подкатил к тротуару, и Джо открыл дверцу. Из-под козырька сверкнули его зрачки, блестевшие сильнее, чем лакированная кожа, и бегавшие то вправо, то влево, как глаза заводной куклы.

Анна была в нерешительности. Могла ли она рассчитывать на то, чтобы сразу найти такси в этом глухом квартале? Как глупо было со стороны Антуана не послушаться ее совета и не перебраться после смерти отца поближе к Булонскому лесу!.. Она взяла собачонку на руки и легко спрыгнула на землю. Желание не быть связанной победило.

- Вы мне больше не будете нужны сегодня, Джо... Можете ехать домой.

Даже в тени раскаленный тротуар жег подошвы. Ни малейшего движения в воздухе. Над крышами домов неподвижно стояла легкая дымка, застилавшая солнце. Сощурив глаза против света, Анна шла вдоль домов, молчаливых, как тюремные ворота. Феллоу лениво плелся за хозяйкой. На улице - ни души; не было даже ни одной из тех тонконогих маленьких девочек с косичками, которые обычно по воскресеньям в хорошую погоду одиноко резвятся на тротуаре перед своим мрачным жилищем, - они иногда внушали Анне внезапное желание удочерить их недельки на три, увезти в Довиль, напоить свежим воздухом и напичкать всякими лакомствами. Никого. Даже привратники, как сторожевые псы, дремавшие в своих конурах, дожидались сумерек, чтобы подышать немножко прохладой, усевшись верхом на стул перед дверью. Казалось, что в этот воскресный день 19 июля все население Парижа, утомленное неделей народного празднества38, толпой покинуло столицу.

Особняк Тибо был виден издали. Над его крышей все еще возвышались леса. Старый фасад, обезображенный цементными швами, ожидал только краски, чтобы вновь помолодеть. Дощатый забор с расклеенными на нем афишами закрывал нижний этаж и делал тротуар в этом месте более узким.

Приподняв юбку и поддерживая оборки фулярового платья, Анна - а вслед за ней и собачка - проскользнули между мешками, досками, кучами строительного мусора, загромождавшими вход. В подъезде пахло сыростью от свежевыбеленной штукатурки, и в затылке возникло неприятное ощущение, точно от прикосновения холодной мокрой губки. Феллоу задрал свою курносую черную мордочку и остановился, принюхиваясь к незнакомым запахам. Анна улыбнулась, одной рукой подняла с земли этот теплый шелковистый клубочек и прижала его к груди.

Стоило переступить через порог застекленной двери, как становилось ясно, что внутренний ремонт почти закончен. Красная ковровая дорожка, которой в прошлые посещения Анны здесь еще не было, вела прямо к лифту.

На площадке третьего этажа Анна остановилась и по привычке, хотя отлично знала, что Антуана нет дома, достала пуховку и провела ею по лицу, прежде чем позвонить.

Дверь отворилась как бы нехотя: Леон не решался показаться в будничной одежде, в полосатом жилете. Его длинное, безбородое лицо, с желтоватым, как у цыпленка, пушком надо лбом, сохраняло то безличное выражение, одновременно простоватое и лукавое (поднятые брови, отвисшая губа, приоткрытые веки и опущенный нос), которое стало для него привычным рефлексом самозащиты. Он искоса окинул Анну быстрым взглядом, точно сетью опутывая и ее самое, и отделанную цветами шляпу, и розовато-лиловое платье; затем посторонился, чтобы впустить ее.

- Доктора нет дома...

- Я знаю, - сказала Анна, опуская собачку на пол.

- Он, должно быть, еще внизу, с этими господами...

Анна прикусила губу. Провожая ее на вокзал во вторник, когда она уезжала в Берк, Антуан объявил ей, что уедет в воскресенье на весь день за город, на консультацию. За время их связи, длившейся полгода, ей уже не раз приходилось убеждаться в том, что Антуан утаивает от нее кое-какие мелочи, и эта скрытность создавала вокруг него непроницаемую броню.

- Не беспокойтесь, - сказала Анна, подавая Леону зонтик. - Я зашла только написать записку, - прошу вас, передайте доктору.

И, пройдя мимо слуги, она устремилась вперед по однотонной бежевой ковровой дорожке, которой теперь был устлан пол в бывшей квартире г-на Тибо. Китайская собачка безошибочно остановилась перед кабинетом Антуана. Анна вошла туда, впустила собаку и закрыла за собой дверь.

Шторы были спущены; окна закрыты. Пахло новым ковром, свежим лаком с примесью старого и стойкого запаха краски. Анна быстрыми шагами подошла к письменному столу, взялась руками за спинку кресла и, выпрямившись, с жестким выражением лица, раздувая ноздри и как-то сразу подурнев, стала осматривать комнату жадным и подозрительным взглядом, готовая уловить малейший намек, способный пролить некоторый свет на ту незнакомую ей жизнь, которую Антуан вел едали от нее.

Но трудно было представить себе что-нибудь более безличное, чем эта огромная комната, роскошная и неуютная. Антуан никогда здесь не работал: он пользовался ею только в приемные дни. Стены до половины высоты заставлены были книжными шкафами, стеклянные дверцы которых, затянутые китайским шелком, скрывали за собой пустые полки. В центре комнаты помещался парадный письменный стол, негостеприимно прикрытый толстым стеклом, а на нем был разложен сафьяновый гарнитур: портфель для бумаг, папка, подкладываемая при письме, и бювар с промокательной бумагой, украшенные монограммами. Ни одной деловой бумаги, ни одного письма, ни одной книги, кроме телефонного справочника. И только эбонитовый стетоскоп, водруженный как безделушка, около хрустальной чернильницы без чернил, свидетельствовал о профессии хозяина; впрочем, создавалось такое впечатление, что и этот предмет был поставлен сюда не самим Антуаном для медицинских целей, а помещен рукой неведомого декоратора, заботившегося о внешнем эффекте.