Волгины - Георгий Шолохов-Синявский

Она присела на грубо сколоченные, врытые в землю неоструганными ножками нары, вытянула на коленях тонкие руки, устало перевела дыхание. От близких фугасных разрывов землянку трясло.

Мелентьев смотрел на Таню, как на видение. Ее посещение не на шутку испугало его. Место, куда она пришла, считалось гиблым, — вот уже несколько суток батальон не знал здесь ни минуты покоя.

— Увидел бы вас комиссар, дал бы нагоняй тому, кто пустил вас сюда, — негодующе сказал Мелентьев и засуетился, шаря руками по пустым котелкам. — И угостить вас нечем как на грех. Всухомятку живем. Немцы не дают огня развести.

— Не надо. Я есть не хочу, — запротестовала Таня. — Как жаль… нет Алеши… то есть товарища комиссара и… и… капитана нет… А грузовик уйдет через полчаса… Я тут по одному делу…

Красные от бессонницы глаза Саши с грустью смотрели на Таню. Она заметила, как Мелентьев сильно похудел, щеки и глаза его глубоко запали. Неясное чувство — не то нежности к Саше, не то жалости тронуло ее сердце.

— Знаете что? — вставая с нар, сказала Таня. — Вы должны мне помочь…

Она торопливо рассказала о своем ходатайстве. Мелентьев выслушал с задумчивым видом, спросил:

— А как посмотрит на это Алексей Прохорович?

— Алеша… — Таня запнулась и покраснела. — Товарищ комиссар знает…

— Хорошо. Мы возбудим ходатайство… Будем просить…

— Вот спасибо! Товарищ лейтенант, я вас очень прошу. Очень! — воскликнула Таня, — А теперь — разрешите идти… До свидания.

Она привычно козырнула, и вдруг рассмеялась, протянула руку Мелентьеву:

— Так лучше, товарищ лейтенант…

— Да, да, конечно, — сказал Мелентьев, пожимая руку Тани. — Ведь мы уже смотрим на вас, как на свою… родную, — против воли вырвалось у него. — Так что давайте без субординации…

Саша улыбнулся, и большие серые, очень ясные глаза его наполнились каким-то особенным светом.

— Я вас провожу. Тут надо знать, как идти, иначе можно угодить прямо к немцам.

Они вышли из землянки. Вокруг горел лес, и небо затянуло душным дымом. Смолисто и горько пахло горящей хвоей и сосновой корой.

— Вон по этому ходу сообщения мы и пойдем, — сказал Мелентьев. — Видите вон ту березку и кустики? Там и стоит наш санвзвод.

— Так близко? — удивилась Таня, — А когда я шла сюда, мне показалось ужасно далеко.

— Вы шли не там, где нужно, — сказал Саша. — Дайте руку и нагните голову, Мы на виду у немцев.

Ом потянул ее за руку:

— Бегом! — скомандовал Саша.

Они побежали по ходу сообщения куда-то вниз. Через их головы с сухим причмокиванием раз за разом проносились снаряды и разрывались, как казалось Тане, тут же, рядом с ходом сообщения. Свистели осколки и пули. Сердце Тани замирало, и все же ей было не страшно. Спокойствие точно переливалось из руки Мелентьева в ее руку. Она видела перед собой его согнутую спину, узкий, худой затылок с давно нестриженными светлыми, как у ребенка, волосами, и ей почему-то показалось, что она давно знает этого неловкого, застенчивого, словно всегда чем-то смущенного человека.

«Какие они все тут простые… и славные… И капитан и этот Саша… А Юрий смог бы быть таким? — неожиданно спросила она себя и тут же ответила: — Нет, не смог бы…»

В воздухе заскрежетало, завыло, загудело. Красноватое пламя заметалось вокруг.

Таня почувствовала, как Мелентьев с силой дернул ее за руку, толкнул на дно хода сообщения. Она упала, чуть не разбив лицо, а он обхватил рукой ее голову, прижал к себе так, что Тане стало душно, закрыл ее своей грудью.

— Не поднимайтесь! — крикнул он неузнаваемо сердитым голосом.

Когда все стихло, Таня услышала толчки Сашиного сердца.

Мелентьев разнял руки, сказал:

— Ну вот… пронесло. Можно вставать. Вот так все время — день и ночь. Налет за налетом. Все исковырял, проклятый…

Они поднялись. Таня вытерла рукавом пыль с лица и чуть не прыснула от смеха: щеки, нос, плечи Мелентьева были обсыпаны землей.

— Вытритесь, товарищ лейтенант, — сказала она, — Вот тут…

И сама бережно провела рукавом по его лицу.

Они прошли молча еще десять шагов.

— Теперь идите налево. Вот тут, в лесочке… — сказал Мелентьев.

— Так я вас прошу, товарищ лейтенант, передать товарищу комиссару и капитану мою просьбу, — напомнила Таня.

— Хорошо. Я передам, — сказал Мелентьев и на секунду задержал ее руку.

А может быть, Тане это только показалось? Она вырвала ее и побежала по дну лощины к лесочку. Когда она обернулась, Мелентьева уже не было: он исчез в ходе сообщения. Тане стало так грустно, что она остановилась, вздохнула, готовая заплакать. Затянутое курчавым дымом, словно одетое в рыжую овчину, небо показалось очень мрачным. Она представила худое, измученное лицо Мелентьева, его голубые воспаленные глаза, поставила рядом с ним брата Алешу и тут же дала себе слово, что никакая сила теперь не помешает ей перейти из медсанбата в батальон Гармаша…

Часть пятая

1

После выхода из госпиталя Виктор Волгин снова вернулся в полк и большую часть времени проводил в полетах. Полк часто менял дислокацию, располагаясь в ближних тылах оборонительных рубежей, на самых ответственных участках. Звено Виктора вылетало на задания по пяти-семи раз в день.

После удачных боев в первой половине августа, в которых Виктор сбил шесть вражеских машин, он уже не был тем слепо повинующимся случаю, хотя и хорошо обученным летчиком, каким был в начале войны. Часто неожиданные обстоятельства меняли ход боя, и надо было применять новые маневры, идти на хитрость, обманывать противника, изучать его сильные и слабые стороны.

Во втором же бою он проделал несколько таких, впервые найденных удачных приемов. С каждым новым вылетом он приобретал их все больше. Это были не только уставные, но и его, Виктора Волгина, собственные приемы и маневры.

И внешне он изменился. Если бы мать увидела его теперь, то сказала бы, что ее Витенька совсем «огрубел». Он возмужал, вытянулся, как стебель. Пилотку сдвигал на самый висок, как-то особенно щурил глаза, говорил баском. Мягкая улыбка все реже трогала его все еще пухловатые губы. Изменилась и походка: ходил он теперь, чуть сутулясь, точно неся какую-то тяжесть. Казалось, он всегда видел впереди враждебную цель и шел к ней, упрямо нагнув голову.

На закате солнца Виктор обычно садился на аэродром, расположенный где-нибудь у лесной опушки или на пустыре за городом, и с трудом вылезал из кабины. Механик Вася Базовой, коренастый, невозмутимо спокойный, деловито осматривал машину, подсчитывал на ее запыленном, точно прокопченном корпусе свежие пулевые пробоины и рубцы, а Виктор, горбясь и чуть пошатываясь, шел докладывать о выполнении задания. Если он летел со всем звеном, то начинались шумные разговоры, как после охоты. Не обходилось без хвастовства и злых шуток. Но бывало и так, что кого-нибудь после посадки вытаскивали из залитой кровью кабины, и тогда на аэродроме становилось тихо и тревожно.

Раненого увозили в тыл. Виктор на прощанье пожимал холодеющую руку товарища или целовал в вялые губы, и сладковатый запах крови, смешанный с запахом пропитанного маслом комбинезона, будил в нем тоскливое чувство.

Наступала ночь. Виктор наскоро съедал походный фронтовой ужин и засыпал недалеко от самолета в землянке. Он погружался в сон сразу. Измученное тело его ныло, пальцы и во сне нащупывали гашетку пулемета, в ушах стоял тягучий гул и звон.

Занималась ранняя летняя заря. Виктора будили сирена и резкое завывание прогреваемых моторов. Он вскакивал и принимался за работу. До восхода солнца надо было подготовиться к новому боевому полету.

Косые лучи солнца словно простреливали аэродром насквозь, и новый день войны начинался. Самолеты с сердитым жужжанием уносились в чистое, посвежевшее за ночь небо. Где-то уже гремели орудия и дрожала земля, где-то в вышине, над передним краем, злобно, словно кто-то рвал туго натянутые струны, гудели моторы, глухо бухали орудия и тарахтели пулеметные очереди — там уже завязывался воздушный бой. И снова, как и вчера, Виктор торопливо пристегивал парашют, залезал в кабину и взлетал в сияющее небо.

В сентябре полк передислоцировался на другой участок фронта. Как-то утром Виктор проснулся и не услышал обычного грозного рева моторов в небе. Он увидел над собой спокойную синеву, пронизанную солнечными лучами, увидел лес, тронутый первым увяданием. В низине, обрамленной березовой рощей, блестела речка; на ее берегу, у покатого холма, притулилась чистенькая, утопающая в яблоневых садах деревушка. Скошенное ржаное поле расстилалось вокруг аэродрома редкой примятой щетиной. На лугу паслись коровы, по мягкому, черному от недавнего дождя проселку тянулись на восток колхозные подводы с пожитками. Жирный, как масло, чернозем налипал на колеса, отваливался пластами. Виктор лежал недалеко от своего «ястребка» и словно пьянел от расстилавшегося вокруг покоя. Пригревало солнце. Сладко пахла спрыснутая дождем трава. Жужжала пчела на позднем цветке, порхала желтая бабочка. Звук топоров в лесу (саперы рубили деревья) отчетливо был слышен в неподвижном воздухе…