История Рима (с иллюстрациями) - Сергей Ковалёв

Ливий пишет (XXI, 4):

«Никогда еще душа одного и того же человека не была так равномерно приспособлена к обеим, столь разнородным обязанностям — повелеванию и повиновению; трудно было поэтому различить, кто им более дорожит — главнокомандующий ли, или войско. Никого Гасдрубал не назначал охотнее начальником отряда, которому поручалось дело, требующее стойкости и отваги, но и воины ни под чьим другим начальством не были более самоуве­ренны и храбры. Насколько он был смел, бросаясь в опасность, настолько же был он осмотрителен в самой опасности. Не было такого труда, при котором он уставал бы телом или падал духом. И зной, и мороз он переносил с равным терпением, ел и пил столько, сколько требовала природа, а не в удовольствие; распределял время для бодрствования и сна, не обращая внимания на день и ночь, — он уделял покою те часы, которые у него оставались свободными от работы, притом он не пользовался мягкой по­стелью и не требовал тишины, чтобы легче заснуть; часто видели, как он, завернувшись в военный плащ, спал среди воинов, стоящих на карауле или в пикете. Одеждой он ничуть не отличался от ровесников, только по воору­жению да по коню его можно было узнать. Как в коннице, так и в пехоте он далеко оставлял за собой прочих, первым устремлялся в бой, последним после сражения оставлял поле. Но в одинаковой мере с этими высокими достоинствами обладал он и ужасными пороками. Его жестокость дохо­дила до бесчеловечности, его вероломство превосходило пресловутое «пунийское» вероломство. Он не знал ни правды, ни добродетели, не боялся богов, не соблюдал клятвы, не уважал святыни».

Жестокость и вероломство Ганнибала остаются целиком на совести римского историка. Ганнибал действительно был неистощим в военных хитростях, но мы не знаем ничего конкретного о его особой аморально­сти. Вряд ли он слишком резко отличался в этом отношении от людей своей эпохи: римские полководцы были не менее жестоки и вероломны, чем карфагенский.

Полибий в своей основной характеристике (XI, 19) ни слова не говорит о нравственных качествах Ганнибала. Он подчеркивает только его свой­ства как полководца:

«Разве можно не удивляться стратегическому искусству Ганнибала, его храбрости и умению жить лагерной жизнью, если окинешь взором это вре­мя во всей его продолжительности, если со вниманием остановишься на всех больших и малых битвах, на осадах и отпадениях городов, на трудно­стях, выпадавших на его долю, если, наконец, примешь во внимание всю ог­ромность его предприятия? В течение 16 лет войны с римлянами в Италии Ганнибал ни разу не уводил своих войск с поля битвы. Подобно искусному кормчему, он непрерывно удерживал в повиновении эти огромные разнород­ные полчища, сумел охранять их от возмущений против вождя и от междо­усобных раздоров. В войсках его были ливияне, иберы, лигуры, кельты, фини­кияне, италики, эллины, — народы, не имевшие по своему происхождению ничего общего между собою ни в законах и нравах, ни в языке, ни в чем бы то ни было ином. Однако мудрость вождя приучила столь разнообразные и многочисленные народности следовать единому приказанию, покоряться еди­ной воле, при всем непостоянстве и изменчивости положений, когда судьба то весьма благоприятствовала ему, то противодействовала».

Правда, в другом месте (IX, 22—26) Полибий пишет о чрезмерном ко­рыстолюбии и жестокости Ганнибала, но делает это очень осторожно. «Относительно Ганнибала и государственных людей, — замечает он, — вообще нелегко произнести верное суждение». В том положении, в кото­ром находился Ганнибал, ему трудно было соблюдать обычные мораль­ные нормы. К тому же слишком много человеческих жизней и интересов было связано с именем карфагенского вождя, чтобы можно было ждать его беспристрастной оценки от современников.

«Вот почему, — заключает Полибий, — нелегко судить о характере Ганнибала, так как на него действовали и окружение друзей и положение дел; достаточно того, что у карфагенян он прослыл за корыстолюбца, а у римлян — за жестокосердного» (IX, 26).

Но если бы даже у нас не было этих характеристик, образ Ганнибала как полководца и государственного деятеля едва ли изменился бы в наших глазах сколько-нибудь существенным образом. Вся его богатая жизнь, про­никнутая единой мыслью и единой волей, говорит за себя лучше, чем это могла бы сделать любая литературная характеристика. Нужно еще отме­тить, что Ганнибал был широко образованным человеком и владел несколь­кими языками, в том числе и латинским.

Выросший в ненависти к римлянам и усвоивший целиком планы баркидской партии, Ганнибал, придя к власти, начал систематически готовиться к войне. В течение двух летних кампаний 221 и 220 гг. он обеспечил свой тыл походами в Центральную Испанию, покорив воинственные племена олькадов, вакцеев и карпетанов. Весной 219 г. Ганнибал взялся за оконча­тельное завоевание восточного побережья. К югу от Ибера оставался только один значительный центр, не зависимый от Карфагена, — г. Сагунт[158]. Его положение было важно для Ганнибала со стратегической точки зрения. С Сагунтом римляне заключили союз, по-видимому, вскоре после 226 г.[159].

Среди дипломатической подготовки войны вопрос о Сагунте играл пер­востепенную роль и поэтому был чрезвычайно запутан как с римской, так и с карфагенской стороны. Однако если отвлечься от юридических тонко­стей, которыми обе стороны старались прикрыть свои намерения, то су­щество дела представляется совершенно ясным. Независимо от того, ког­да и как был заключен союз с Сагунтом (возможно, что инициатива шла от Массилии), для Рима он был очень важен, так как давал ему опорную точ­ку в Испании на случай осложнений с Карфагеном. Но по этой же самой причине и Ганнибал избрал Сагунт объектом своего нападения. Еще в 220 г. начались провокационные столкновения между сагунтинцами и соседним племенем, подчиненным карфагенянам. Было ясно, что Ганнибал готовит войну. Сагунт слал в Рим одно посольство за другим с просьбой о помо­щи. Римский сенат, который после окончания войны с галлами мог позво­лить себе более твердую политику в Испании, отправил послов к Ганниба­лу с предупреждением не покушаться на Сагунт, так как он находится под покровительством Рима. Однако Ганнибал был настроен чрезвычайно аг­рессивно; он не только не принял римской ноты, но выдвинул римлянам встречные требования, обвиняя их в том, что они вмешиваются во внут­ренние дела Сагунта[160]. Таким образом, посольству ничего не удалось до­биться. Затем оно отправилось в Карфаген с аналогичным требованием, но и там его успех был не больше, чем у Ганнибала.

Весной 219 г. Ганнибал осадил Сагунт, бросив тем самым открытый вызов Риму. Город, подступы к которому по характеру местности были очень трудны, мужественно оборонялся в течение 8 месяцев. Жители до самого конца надеялись, что придет помощь из Рима. Но она не пришла, и осенью 219 г. Сагунт был взят штурмом.

То, что римляне не вмешались в осаду Сагунта, было ошибкой, кото­рую (как это часто делают современные историки) нельзя оправдывать тем, что оба консула 219 г. оказались занятыми в Иллирии; испанский во­прос являлся слишком важным, и римский сенат обязан был какой угодно ценой послать крупные силы на помощь Сагунту. Если бы это было сдела­но, война с Ганнибалом пошла бы иначе, так как с самого начала он был бы связан в Испании, и италийский поход не мог бы состояться. Ошибку сената, помимо его обычной медлительности, можно объяснить только от­сутствием хорошей информации об испанских делах и планах Ганнибала. Римляне, вероятно, надеялись, что они успеют кончить иллирийскую вой­ну до того, как падет Сагунт.

Первой крупной военной операцией Ганнибала после того, как он получил командование армией Карфагена в Испании, явилась осада Сагунта (219 г.). Вместе с тем, захват Сагунта стал поводом к нача­лу Второй Пунической войны. Красочный рассказ об этих событиях сохранил Ливий. Он пишет: «Пока в Риме занимались приготовле­ниями и совещаниями, Сагунт уже подвергся крайне ожесточенной осаде... Ганнибал, вторгнувшись с войском в их [сагунтийцев] пре­делы, опустошил, насколько мог, их поля и затем, разделив свои силы на три части, двинулся к самому городу... На первых порах защишики ограничивались тем, что стрельбою держали врага на известном расстоянии и не давали ему соорудить никакого мало-мальски на­дежного окопа; но со временем стрелы стали сверкать не только со стен и башен — у осаждаемых хватило духу делать вылазки против неприятельских караулов и осадных сооружений. В этих беспоря­дочных стычках падало обыкновенно отнюдь не меньше карфагенян, чем сагунтийцев. Когда же сам Ганнибал, неосторожно приблизив­шийся к стене, был тяжело ранен дротиком в бедро и упал, кругом распространилось такое смятение и такая тревога, что навесы и осад­ные работы едва не были брошены.

Отказавшись пока от приступа, карфагеняне несколько дней доволь­ствовались одной осадой города, чтобы дать ране полководца зажить... Когда вновь приступили к военным действиям, борьба была еще оже­сточеннее... И вот тараны ударили в стены; вскоре в ряде мест нача­лось разрушение; вдруг сплошные развалины одной части укрепле­ний обнажили город — обрушились с оглушительным треском три башни подряд и вся стена между ними. Пунийцы подумали было, что их падение решило взятие города; но вместо того обе стороны бросились через пролом вперед, в битву, с такой яростью, как будто стена служила до тех пор оплотом для обеих. Вдобавок эта битва ничуть не походила на те беспорядочные стычки, какие обыкновен­но происходят при осаде городов, когда выбор времени зависит от расчетов одной только стороны. Воины выстроились надлежащим образом в ряды среди развалин стен на узкой площади, отделяющей одну линию домов от другой, словно на открытом поле. Одних во­одушевляла надежда, других — отчаяние; пуниец думал, что город, собственно, уже взят и что ему остается только поднатужиться; сагунтийцы помнили, что стен уже не стало и что их грудь — един­ственный оплот беспомощной и беззащитной родины, и никто из них не отступал, чтобы оставленное ими место не было занято врагом. И чем больше было ожесточение сражающихся, чем гуще их ряды, тем больше было ран: так как промежутков не было, то каждое копье попадало или в человека, или в его щит...