Россия молодая - Юрий Герман

— Трудно будет! — сказал Иевлев. — Трудно, но быть иначе не может. Как бояре приговорили?

Апраксин рассказал, что после челобитной московского купечества, в которой те просили защитить гроб господень и Голгофу и очистить дороги на юг, к Черному морю, бояре приговорили созывать ополчение. Много разговору на Москве о том, что воевать надобно северные моря. После Кожуховского похода иные неверцы уверовали, что и шведа побьем. Впрочем, много еще таких, что и по сию пору посмеиваются: «Под Кожуховом шутить дело нетрудное, а вы вот татарина отведайте, каков он с саблей в поле!»

Сильвестр Петрович ответил жестко:

— Отведаем. Не стрелецкими полками пойдем его, собаку, промышлять, иным войском…

4. Опять монастырь

На алой морозной заре Рябов вышел из избы — посмотреть корабли. Нынче нигде не работали, все было тихо на верфи. Кормщик медленно обошел закрытый эллинг. В сумерках раннего утра корабль казался огромным…

Вышел наружу, посмотрел другой, что стоял в открытом эллинге, и вдруг почувствовал, что жалко уходить — так много сделано тут своими руками. Стало обидно, что поплывут теперь они без него, экие красавцы, поплывут далеко, в большое океанское плавание, стало обидно, что будет кормщиком чужой человек, не знающий, как строили, сколько горя хлебнули, сколько потов сошло, пока выгнали эдакую махину…

За кормою столкнулся с Семисадовым, спросил:

— Чего бродишь-то?

— А ты чего?

— Поразмяться вышел маненько…

— Ну и я поразмяться…

Еще вместе посмотрели корабли, подивились, что-де скоро им в море.

— Будут ли ходки? — спросил озабоченно Семисадов.

— А мне беса ли — ходки они али не ходки! — ответил Рябов всердцах.

— Да и мне беса ли, для беседы говорю…

Солнце вставало морозное, красное, иней на кораблях засветился розовым цветом.

— Вот как мачты поставят — тогда в нем и вид будет! — молвил Семисадов, оборачиваясь.

— Вид им настоящий в море будет! — сказал Рябов.

Еще посмотрели. У обоих глаза стали скучными.

— Пошли, что ли? — сказал Рябов.

Неподалеку, у Варвары, ударили к ранней. За высоким частоколом ждали рыбарей рыбацкие женки, матери, сестры, сыновья, дочки, — стояли принаряженные, счастливые. В широких санях, укрытый волчьей полостью, подъехал Агафоник, был в умилении, совал бабам руку к поцелую, говорил елейно:

— Так-то, братцы, так-то, добрые! Повинились, пресветлый и простил. Теперь заживем благостно, бога помня. Ну, с миром!

На выходе сделалась толчея. Стражники потащили из толпы уходящих рыбарей самоедина старика Пайгу. Рябов отпихнул стражников, сказал Агафонику:

— Ежели сего калеку убогого не выпустят — сам останусь! Где оно видано, эдаких несчастных увозом увозить и мучить как кому похощется…

Баженин, приехавший с Вавчуги, поддал Пайгу ногой, старик выскочил за ворота. Осип Андреевич, хмельной, был в добром расположении, кланялся трудникам, говорил:

— Прости, ежели чем виноват…

— Прощать-то и вовсе ни к чему, — сказал, проходя мимо, Молчан.

— Кто злое сказал? — крикнул Баженин.

Но Молчан затерялся в толпе. Шагал рядом с Семисадовым, говорил, не разжимая губ:

— Всех их, псов бешеных, на один сук…

На верфи, за затворившимися воротами, визжали пилы, тюкали топоры. Ушло всего сорок девять мужиков, более четырехсот остались строить корабли. Вместо ушедших пригнали новых — они были посвежее, крепче, здоровее…

У бабки Евдохи была истоплена баня, наварены щи; Рябов попарился, попил вволю мятного квасу, вошел в избу. Таисья неотрывно смотрела на него огромными глазами. Он взял ее ладонями за щеки, усмехнулся, спросил шепотом:

— Не устала еще, лапушка? Больно жизнь до нас пригожа да ласкова…

Таисья покачала головой. По щекам ее вдруг потекли слезы. Рябов ладонями их утер. Под рукой на тонкой ее шее слабо билась какая-то жилка.

— Словно пичуга малая! — молвил кормщик.

Она закинула руки ему на плечи, сказала, плача счастливыми обильными слезами:

— Ванечка, рожать мне скоро. Ребеночек у нас будет…

Вечером набилась полна изба народом. Пришел Крыков, обнял кормщика. Таисья робко сказала:

— Ты поклонись Афанасию Петровичу, Ваня. За все поклонись. И за щи с гусятиной тоже.

Крыков покраснел, сконфузился:

— Не стоит и разговора…

Встряла бабушка Евдоха:

— Он нам, Ванечка, доски нарезал, мы теми досками набойки делаем — живем сытно. Он нам, Ванечка, старый секрет разузнал — как черничку-краску варить, чтобы не отмывалась в воде. А узоры какие, Ванечка, в рядах те узоры из рук у меня рвут…

И стала кидать из сундука на лавку расшитые полотна. Весеннее солнце пробивалось в окошко, серебром высвечивало плывущие по полотнам карбасы, крутую волну, вздетый парус, травы, диковинные деревья… Рыбаки трясли головами, хвалили, крякали.

За щами рыбак Парфен, мужчина суровый и малоразговорчивый, вдруг сказал:

— Пусть здоров будет на долги годы Афанасий Петрович. Я его и за вихры драл в старопрежние времена, а нынче велю: поклонитесь господину Крыкову. Он проведал, что монаси из Николо-Корельской обители зло удумали: новых рыбарей себе набрать покрутчиками, а про вас, которые были на верфи, монаси порешили не вспоминать. Возьмем, дескать, новых служников, будут покорнее. И не пожалел труда Афанасий Петрович: всех рыбарей обошел и объехал — и ближних и дальних, — упреждая, чтобы не нанимались в обитель, не делали худо против братьев своих, Белого моря старателей. Никто из нас не пошел покрутчиками в монастырь, пришлось келарю снова вам кланяться…

Рябов взглянул на Крыкова, — тот сидел опустив голову, красный, катал крошки на столе.

— И отказались мы все от монастырских прибытков. Куда бы келарь обительский ни направлял стопы свои, там знали, как надобно делать, научил Афанасий Петрович! Вот он каков Афонька, таможенный капрал!

Молчан сидел неподалеку от Рябова, щурился на огонек свечи, думал свою думу. Старичок самоедин Пайга ушел спать в сенцы, совсем душно ему было в горнице. Штофа не хватило, пришлось еще посылать к Тощаку.

Разомлев после голодного житья на верфи, многие рыбаки в тот день так и не дошли до своей избы: кто полез на печь — спать, кто завел песню без конца, кто еще раз отправился в баню — попарить кости до глубокого нутра. Бабка Евдоха всех мазала беликом — доброй мазью из медвежьего сала, поила старым и верным снадобьем, настоенным на лютике, утешала, угощала. Дверь в избе то и дело хлопала, приходили соседи — кто с пирогом, кто с грибником, кто с кислой брусничкой — послушать, погуторить, посоветовать. Таисья, замучившись, уснула, сидя на лавке…

С утра многими санями поехали в монастырь. День выдался погожий, солнечный, у монастыря покрутчиков встречали монахи с поклонами, чинно, по приличию. В келарне были накрыты столы, покрутчики входили четверками, кланялись иконам, кланялись келарю, он благословлял. Кормщик называл по именам своих людей: вот тебе, мол, отец келарь, тяглец, вот тебе — весельщик, вот тебе — наживочник, а кормщить — благослови меня. Келарь задавал приличный вопрос:

— Спопутье ведомо ли тебе, кормщик?

— Ведомо, отче.

— Глыби морские, волны злые, ветры шибкие — ведомы ли?

— Так, отче, ведомы.

— Поклонился ли честным матерям рыбацким, что покуда жив будешь, не оставишь рыбарей в море?

— Поклонился, отче.

— Иди с миром!

Садились за столы — пить большое рукобитие. Послушники, опустив очи, ставили на столы водку — по обычаю. Первым блюдом шла треска печеная, в масле и яйцах, за треской подавали навагу в квасе с луком. Обитель на сей раз не поскупилась — настоятель напугался, что вовсе останется без служников; отец келарь ходил вдоль столов, сам подкладывал кушанья, ласково напутствовал покрутчиков, чтобы с богом в душе готовились к лову. Рыбаки помалкивали: нынче келарь хорош, каков будет к расчету?

Вышли из трапезной под вечер. Уже вызвездило, опять взялся морозец. Когда лошадь пошла рысцой по монастырской дороге, Семисадов невесело сказал Рябову:

— Ну что, кормщик Иван Савватеич? Отслужились мы матросами?

Рябов не ответил, покусывал соломинку.

— Так-то, брат, — сказал Семисадов, — отшумелись мы с тобой. Посмирнее жить, что ли, начнем, как думаешь?

Молчан ответил вместо Рябова:

— Смирен пень, да что в нем?

5. Письмо