Без Отечества… - Василий Сергеевич Панфилов

легитимный, но только — местами!

Поэтому если им выгодно будет признать договор, подписанный господином Извольским, французы его, чёрт возьми, признают! Да, это будет очень спорно… но всё равно — весомо, всё равно — аргумент.

Александр Фёдорович, как юрист, прекрасно знает эту проблему…

… и проблема в том, что он — слишком юрист! Слишком он полагается на право, в том числе международное. А право силы им хоть и не отрицается, но полагается вторичным, подчинённым диктату Закона.

— Не сомневаюсь, — продолжаю излагать суть аферы, — Извольский уже подготовил договора, и будет форсировать их подписание всеми силами! Непременно! А влияние у него, как вы помните, немалое. Ну и европейские страны, если им будет выгодно это, признают подготовленные им договора легитимными.

— Но… — я чувствую накатывающую слабость, — это всё будет грубо, начерно! А…

Киваю на тетрадь.

— … меры противодействия я расписал. Где затягивать, где…

— Но это всё тезисно, — перебиваю сам себя, — сырые идеи. Вы, Александр Фёдорович, юрист, вам и работать, а я разве что времени вам сэкономил.

— Суть в том, чтобы вы боролись, раз уж господин Извольский оказался таким…

— … таким, — усмехаюсь одними губами, и Керенский усмехается в ответ, — А вы, Александр Фёдорович, сражались аки лев с гидрой бюрократии, унаследованной от царского режима. Вы, лично вы, равно как и члены Временного Правительства — не виноваты!

— Хм…

— Ругать будут, — согласился я, — да ещё как! Но вам не всё равно? Вы, Александр Фёдорович, глава Временного… Временного Правительства!

Керенский усмехнулся сухо и медленно кивнул.

— А потом… — едва заметно пожимаю плечами, — честное признание своих ошибок, назначенные демократические выборы и добровольная отставка.

По лицу премьера пробежала тень недовольства.

— Да, отставка, — повтори я упорно, — Россию ждёт затяжной кризис! Минимум лет на пять! А вот тогда и оценят тот факт, что вы… именно вы, а не Извольский, сняли с России долговое обременение, а главное — выбили из союзников своевременную помощь!

Не говоря ни слова, Керенский одной лишь мимикой ухитрился задать вопрос.

— А кто? — отвечаю я, — Извольский? Не сомневаюсь, что в его проекте договора будут крайне невыгодные для России пункты, но вы, Александр Фёдорович, будете сражаться как лев…

— Там, — прервался я, давя накатывающую дурноту и кивая на тетрадь, — тезисно всё набросано. Извольскому и его клике придётся спешить, чтобы не вызвать волну общественного недовольства, и полагаю, многие моменты договора они могут счесть несущественными.

— Например — о том, что Европа аннулирует долги Царской России, но Россия — не аннулирует долги европейцев перед ней! Непоставка оплаченных снарядов — вопрос не только и не столько денежный, сколько политический! Подняв его позже, можно будет настоять на пересмотре многих невыгодных пунктов в международных договорах! По крайней мере — отыграть свои позиции на международной арене.

На этот мой пассаж премьер, остро глянув на меня, будто просветил рентгеном и стал смотреть как-то иначе. Серьёзней.

— А уж выставить оппонента в дурном свете… — пожимаю плечами, не договаривая очевидного.

Сглотнув вязкую слюну и подавив тошноту, снова прикладываюсь к стакану с коньком.

— … не мне вас учить! Юрист вы прекрасный, да и политик не самый скверный, так что играя в долгую, вы сможете переиграть Извольского.

— Н-да… — усмехнулся премьер, — метко! Не самый скверный…

— Как уж есть, — пожимаю плечами, зеркаля усмешку, — Я, уж простите, не ваш поклонник.

— А если надо будет, — проговариваю я, чувствуя уплывающее сознание, и видя перед собой уже не Керенского, а приближающийся пол, — валите всё на меня…

— … переживу.

Глава 16. В которой всё у нас — хорошо! Но не сразу

Подперев голову рукой, бездумно гляжу на крохотного паучка в углу окна, спускающегося на тоненькой паутинке. Паучок деловит, деятелен, и, не догадываясь о скором приходе служанки с апокалипсической тряпкой, пытается выстроить свои сети для ловли мошек в месте, для этого не предназначенном.

Паучок устраивается раз и навсегда, на всю свою короткую жизнь, не думая, не догадываясь даже о силах, высших по отношению к такому крохе. Он просто живёт, следуя своим инстинктам.

В дверь спальни тихо, но настойчиво постучали, и созерцательное настроение рассыпалось на тысячи сверкающих, колючих осколков. Всё вдруг стало серым, обыденным и неопрятным, будто припорошенным пылью обыденности.

— Да, — нехотя размыкаю губы.

— Месье… — вошедшая служанка, без особого почтения изобразив подобие книксена, окончательно разрушила тот тихий, покойный, созерцательный и бездумный мирок, в котором я пребывал последние несколько часов.

Разом навалился груз проблем и ответственности, от которого подгибаются ноги и заходится сердце. Мир окончательно выцвел, посерел, и кажется, даже физические законы стали хоть чуть, но иными. Сила тяжести, по крайней мере, ощутимо прибавилась…

Дёрнув щекой, я вышел в гостиную, не мешая служанке убираться.

На журнальном столике высится чуть покосившаяся пачка газет и журналов, ждущая меня, и от этого настроение, и без того отвратительное, дало опасный крен. Захотелось чего-нибудь этакого, деструктивного…

Благо, девушек нет сейчас дома, а то, опасаюсь, настроение оказалось бы испорченным не только у меня.

Ещё раз покосившись на прессу, потом на дверь спальни, я, вздохнув, поплёлся на кухню делать кофе. Не то чтобы мне его так сильно хочется. Так… хоть чем-то себя занять, лишь бы не читать. Не прямо сейчас.

Пишут… разное, и, как правило — нелестное. Утечка информации не то от Керенского, не то от самого Извольского, случилась четыре дня назад.

Полыхнуло так, что ей Богу, в политическом эквиваленте это показалось мне чуть ли не Хиросимой. Не знаю… но мне это сравнение кажется вполне корректным, притом без всякой натяжки.

Прозвучало… громко. А последствия и их поражающий эффект, боюсь, будут ничуть не меньше, чем от радиации в Хиросиме и Нагасаки. Даже, пожалуй, больше…

Писать, кажется, бросились решительно все! Наверное, сложно будет найти в России человека, хоть как-то причастного к общественной деятельности, политике и управлению государством, и не высказавшего бы в эти дни свою позицию.

Статьи в газеты… Да чёрт подери! Я из первых рук знаю, что в редакциях происходит чёрт те что, и они просто не знают, кого из написавших публиковать!

Не могу себе даже представить муки выбора редактора, у которого номер уже свёрстан, притом первоклассным материалом, и выкинуть ничего нельзя! А почтальон приносит очередной мешок писем, и газетчики, разбирающие их, копаются в них с восторженными воплями.

«— От Великого Князя Михаила!» — вопит один из кладоискателей, потрясая конвертом и выдавая подобие дикарского танца.

«— Савинков!» — восторженно орёт коллега, сидящий напротив, держа над головой письмо от террориста