Люблю и ненавижу - Георгий Викторович Баженов

раня и даже не задевая их. Да мыслимо ли это? Как же он, Петров, мечтает стать художником (ведь только художнику, по понятиям Петрова, подвластно время), если никакая жизнь не задевает его, кроме летящей, сиюминутной, которую, как женщину рукой, можно любовно и азартно ухватить: вот она! Как он, Петров, собирается открывать в людях тайну, если чужая тайна и тайна прошлого не подвластны ему? Если он не чувствует их? Не чувствует во времени, равно как и в пространстве?!

А может, все это не так?

Но как тогда?

Ведь вот он помнил, гораздо обостренней во всяком случае воспринимал, какая метельная любовь закружила Некрасова с Панаевой, тут ничто не помогло и не спасло, ни дружба друга и ни вражда врага, даже мученица Авдотья Яковлевна, целомудренная из целомудренных, и та не устояла в борьбе с дьяволом искушения, а точней — с искушением любви и сострадания, ведь плюнула же на Панаева, — вот это задевает тебя, Петров?

Не говори, что молодость сгубила,

Ты, ревностью истерзана моей;

Не говори!.. близка моя могила,

А ты цветка весеннего свежей!

Тот день, когда меня ты полюбила

И от меня услышала: люблю —

Не проклинай! близка моя могила:

Поправлю все, все смертью искуплю!

Не говори, что дни твои унылы,

Тюремщиком больного не зови:

Передо мной — холодный мрак могилы,

Перед тобой — объятия любви!

Так только это тебя трогает?!

Во всяком случае, как подумаешь, какие любови сжигали Некрасова или Тютчева, Пушкина или Толстого, Лермонтова или Тургенева, — такой пресной и холодно-бесстрастной покажется собственная жизнь… Помнится, в студенчестве Петров даже проводил сравнительный анализ любовной лирики Некрасова и Тютчева, музой одного была Авдотья Панаева, другого — Елена Денисьева, обе страдалицы и великомученицы, но удивительней всего была перекличка чувств и мыслей двух совершенно разных поэтов. Петров доказывал, что перекличка была не случайной, и дело не в том, что поэты знали друг друга по стихам, дело в обоюдных заимствованиях мотивов и тем. Вот Тютчев:

Не говори: меня он, как и прежде, любит,

Мной, как и прежде, дорожит…

О нет! Он жизнь мою бесчеловечно губит,

Хоть, вижу, нож в руке его дрожит.

То в гневе, то в слезах, тоскуя, негодуя,

Увлечена, в душе уязвлена,

Я стражду, не живу… им, им одним живу я —

Но эта жизнь!.. о как горька она!

Он мерит воздух мне так бережно и скудно…

Не мерят так и лютому врагу…

Ох, я дышу еще болезненно и трудно,

Могу дышать, но жить уж не могу.

А вот Некрасов:

Тяжелый крест достался ей на долю:

Страдай, молчи, притворствуй и не плачь;

Кому и страсть, и молодость, и волю —

Все отдала, — тот стал ее палач!

Разве не слышна здесь перекличка страданий и мук?

А впрочем, для чего эти сравнения? Что хочет сказать ими Петров? Что не было в его жизни таких любовей и страданий? Так, может, еще будут? Куда там! Любил жену и десятки других женщин, случайных и не случайных, но разве хоть одна из них, включая жену, оставила в душе такой след? А может, дело и не в женщинах, а в нем самом, в Петрове? В его бесталанности, а еще точней — посредственности? Ведь кто он такой? Журналист, который кичится тем, что в кармане у него красная книжица. Ты вытащи из груди сердце — вот что покажи людям!

Петров продолжал бродить по залам, и в душу его, как и вчера, постепенно закрадывалась тоска. Странное дело, он знал, отчего с ним случается такое: оттого что чужая прославленная жизнь казалась исполненной смысла и значения, а собственная жизнь — ничтожна и пошла, как ничтожна и пошла она по сравнению с великой историей, а между тем ни история, ни великие люди не пронзали и не сотрясали его, а вот ничтожная своя жизнь была полна самолюбви и самолюбования, какого-то душевного и физического лелеяния. Своя жизнь — вселенная, из которой ни одного волоска не хочешь отдать за все великое, что было до тебя. Так?! Вот от этого-то и тоска: ничего не значишь — а любишь себя, а другие значат все — а ты равнодушен к ним. Ну, как то есть равнодушен? А так: были они, были, а тебе как бы наплевать, вот как!

А с другой стороны… Вон Некрасов писал о страданиях народа, бился против изгоев, сжигал себя в любви, восславлял женщину, а тебе какая участь? Как подумаешь: надо писать о хулиганах — так даже под сердцем начинает сосать от оскорбительного сравнения. Отчего это во времена Некрасова не было никаких хулиганов? И проблемы такой не было? Или, может, все было, да только таким ли, как Некрасов, было заниматься подобной чепухой? А ты вот занимаешься, на полном серьезе, у тебя в кармане величественный документ, в твоем распоряжении — черная «Волга», ты полон значения и достоинства перед чужими людьми, а копнуть-то тебя — кто ты? Да ноль ты, ноль! Вот ты кто. О хулиганах он должен написать, а сам-то, смотри-ка, к Некрасову тянется, в Карабиху приехал, излазил вчера Спасо-Преображенский монастырь, — да насмешка это, что ли? Или — что? Как убедить себя, что каждый человек на своем месте хорош и полезен? Как вывернуть себя наизнанку, чтобы собственное титаническое равнодушие к жизни переплавить на горение, на смысл, на страсть таланта, на осмысление истории, на преклонение перед красотой?!

Петров вконец растерялся, расстроился под напором нерадужных мыслей. Отчего все значительное, настоящее действует на него подавляюще? Отчего не поднимает его, не поддерживает, не подталкивает к истине, а отвращает от нее?

Отчего?!

Петров вышел из здания; внизу его поджидали женщины.

— Уже ознакомились? — удивилась экскурсовод. Петров усмехнулся про себя: видать, привыкла, что глупцы часами разевают тут рты… — Ну и как впечатление?

— Жалко, не все имеют возможность побывать у вас… — взяв себя в руки, ровным голосом проговорил Петров. — Каждому русскому нужно узнать, как жил и работал Некрасов у себя на родине.

— Да, да, конечно! — с жаром подхватила экскурсовод. — Вы знаете, к нам едут со всех уголков страны, но это, разумеется, капля в море…

— Во всяком случае, большое вам спасибо, что разрешили осмотреть музей. Если бы не вы…

— Ой, ну что вы! — смутилась