Книги Якова - Ольга Токарчук

ужасе от того, о чем сам донес.

Нафтали кивает.

– Что теперь подумают гои? – драматически вопрошает Мошек из Сатанова. – Им же все равно, еврей – он и есть еврей: получается, что все евреи такие. Что они оскверняют крест. Кощунствуют. Мы это уже проходили, да, проходили… Оглянуться не успеем, как они нас со свету сживут.

– Может, надо было сидеть тихо и по-умному все решить в своем кругу? – спрашивает промокший до нитки чортковский раввин.

Но нет больше никакого «своего круга». С ними невозможно договориться, они тоже напирают изо всех сил. К тому же заручились протекцией таких высокопоставленных особ, как епископ Дембовский (при упоминании этого имени собравшиеся беспокойно зашевелились) и епископ Солтык (тут большинство раввинов опускают глаза в темный пол, только один издает полувздох-полустон).

– Так, может, было бы лучше, – продолжает мудрый Рапапорт, – умыть руки и не пачкаться этой грязью, пускай королевские суды с ними разбираются, а мы раз и навсегда заявим, что не имеем ничего общего с этими вероотступниками. Да можно ли еще называть их евреями? – драматически вопрошает он.

Повисает напряженная пауза.

– Они больше не евреи, если признают Шабтая, да будет стерто имя его и память о нем, – заканчивает Рапапорт, и это звучит как проклятие.

Да, после этих слов Пинкас чувствует облегчение. Он выдыхает гнилой воздух, теперь можно вдохнуть свежий. Дискуссия продолжается до полуночи. Пинкас, который ведет протокол, вслушивается в то, что звучит между фразами, которые следует записывать.

Херем объявлен на следующий день. Теперь у Пинкаса масса работы. Письмо о хереме нужно переписать несколько раз и как можно скорее разослать по общинам. Вечером он привозит его в маленькую еврейскую типографию неподалеку от рыночной площади во Львове. Поздно ночью возвращается домой, где его встречает упреками молодая жена: снова сердится из-за близнецов, которые, как она выражается, всю кровь из нее выпили.

О Седере ха-херем, то есть процедуре проклятия

Проклятие сводится к словам, произнесенным в определенном порядке и в определенное время под звуки шофара[116]. Его объявляют во львовской синагоге при свете свечей из черного воска, при открытом Ковчеге Святыни. Читают фрагменты из Книги Левит 26:14–45 и Второзакония 28:15–68, затем гасят свечи, и всем делается страшно, потому что над проклятым с этой поры перестает сиять божественный свет. Голос одного из трех судей, совершающих обряд, разносится по всей синагоге и затихает в огромной толпе верующих:

– Мы объявляем всем, что, будучи давно знакомы с омерзительными взглядами и действиями Янкеле Лейбовича из Королёвки, мы всеми силами пытались заставить его свернуть с ложного пути. Однако не в силах достучаться до его ожесточившегося сердца и ежедневно получая новые известия о его ереси и поступках, имея свидетелей, совет раввинов постановил, что Янкеле Лейбович из Королёвки должен быть проклят и отлучен от Израиля.

Пинкас, стоящий в центре толпы и ощущающий тепло множества мужских тел, беспокойно переминается с ноги на ногу. Почему проклятого называют Янкеле Лейбович, а не Яков Франк, словно бы отменяя все, что произошло за последнее время? Внезапно у Пинкаса возникает досадное подозрение: вдруг, проклиная Янкеле Лейбовича, они оставляют в безопасности Якова Франка? Разве проклятие не следует за именем, как дрессированная собачка, которой дали команду «ищи»? А что, если неправильно адресованное проклятие не попадет к нужному человеку? Вдруг, изменив имя, место жительства, страну и язык, человек может избежать херема, страшнейшего из проклятий? Кого они проклинают? Того своенравного хулигана? Юношу, который соблазняет женщин и занимается мелким мошенничеством?

Пинкас знает, что, согласно Закону, человек, на которого наложили херем, должен умереть.

Он расталкивает людей и идет вперед, шепча направо и налево: «Яков Франк. Яков Франк, а не Янкеле Лейбович». И то и другое. Окружающие в конце концов понимают, о чем толкует старик Пинкас. Возникает небольшой переполох, после чего раввин продолжает обряд херема, а его голос становится все более и более стенающим и страшным, так что мужчины поеживаются, а женщины на галерее нервно рыдают, потрясенные мощью этого безжалостного механизма, который теперь – точно извлеченный из самых темных подвалов, словно бездушный глиняный гигант – станет действовать вечно, и остановить его невозможно.

– Мы отрекаемся, проклинаем и отлучаем Янкеле Лейбовича, известного также под именем Яков Франк, теми же словами, которыми Иисус Навин проклял Иерихон, которыми Елисей проклял детей, а также словами всех проклятий, записанных в Книге Закона, – говорит раввин.

Поднимается ропот – непонятно, выражающий сожаление или удовлетворение, но такое ощущение, будто исходит он не из ртов, а из одеяний, из глубины карманов, из широких рукавов, из трещин в полу.

– Будь он проклят днем и проклят ночью. Проклят, когда ложится и когда встает, когда входит в дом и когда выходит из него. Пусть Бог никогда более не простит и не признает его! Пусть отныне гнев Божий сжигает этого человека, пусть Бог обрушит на него все проклятия и пусть вычеркнет его имя из Книги Жизни. И пусть будут все предупреждены, что никто не должен общаться с ним словесно либо письменно, либо оказывать ему услуги, либо жить с ним под одной крышей, либо приближаться к нему на расстояние менее четырех локтей, либо читать документы, продиктованные им или написанные его рукой.

Слова гаснут, обращаются в нечто будто бы материальное, сотворенное из воздуха, нечто неопределенное и долговечное. Синагогу закрывают, и люди молча расходятся по домам. Тем временем где-то далеко, в другом месте Яков сидит, окруженный своими товарищами; он слегка навеселе и ничего не замечает, вокруг него ничего не изменилось, ничего не произошло – лишь дрогнуло внезапно пламя свечи.

О Енте, которая всегда присутствует и все видит

Ента, всегда присутствующая, видит проклятие в виде чего-то расплывчатого, как те странные создания, которые плавают в наших глазах, – искривленные фрагменты, полупрозрачные существа. И проклятие отныне прилипнет к Якову, как белок прилипает к желтку.

Но, в сущности, не о чем беспокоиться и нечему удивляться. Взгляните: этих проклятий вокруг множество, ну, может, поменьше, послабее, более расплывчатых. Они присутствуют рядом со многими людьми, словно желеобразные луны на замерших орбитах, окружающих человеческие сердца: все те, кто услышал «Чтоб ты сгинул», когда телега заехала на капустное поле и колеса подавили налившиеся кочаны, или та, что была проклята собственным отцом, потому что обжималась с парнем в кустах, или тот, в жупане с красивой вышивкой, что получил проклятие от своего крестьянина за дополнительный день барщины, или тот же самый крестьянин, которого обругала жена, потому что у него украли все