Даниил Московский - Вадим Каргалов

Закрыв деревянную, обтянутую кожей крышку книги и защелкнув серебряную застежку, владыка опустился в кресло. Сил не было, и мысли роились, а они о суетности жизни, о тщеславии и алчности.

— Господи, — шепчет митрополит, — ты даруешь человеку дыхание, ты наделяешь его разумом, так отчего забывчива его память? — спрашивает он и не находит ответа.

Ему ли, черному монаху, побывавшему и архимандритом монастыря, и епископом Киевским, наконец, рукоположенному в митрополиты, понять волчий смысл мирской жизни удельных князей, а особенно великого князя?

С той самой поры, когда владыка перенес митрополию из Киева во Владимир, тщетно пытался он вразумить князя Андрея…

Восковые свечи в серебряном поставце зачадили, и владыка, послюнив пальцы, снял нагар. В чуть приоткрытую дверь заглянул чернец. Убедившись, что митрополит не спит, монашек удалился.

Владыка заметил. Подобие улыбки тронуло его поблекшие губы. Был ли он, митрополит Максим, таким молодым? Нынче то время отделялось от него вечностью. Тогда юный послушник жил в Киево-Печерской лавре, не ведая устали исполнял любую работу, на какую его ставили, за что был любим игуменом и келарем.

В то время являлся к нему, молодому монашку, искуситель в образе боярской дочери. Была она статной и красивой. Явится в монастырскую церковь, станет у самого алтаря, и Максиму молитва не молитва.

Однако устоял послушник Максим от соблазна…

Прислушался владыка: стихает метель, не шуршит по италийским стекольцам. Видать, наладится погода.

Поднялся митрополит, направился в опочивальню.

Пустыми и холодными стали двор и палаты великокняжеские с той поры, как покинула их княгиня Анастасия. Часто думал о ней князь Андрей, и даже молодые холопки, с какими великий князь делил ложе, не могли развеять тоску по бывшей жене.

Бояре владимирские советовали великому князю взять в жены дочь князя Ярославского Федора Ростиславича Ирину. И обличьем недурна, говорили они, и здоровьем выдала, кровь в ней играет, родит ему сына.

Андрей Александрович боярам не отказал, но и согласия не дал. Теплилась надежда — одумается Анастасия, пробьет час и пресытится она монастырской жизнью.

Боярин Ерема, из Орды возвратясь, предлагал жениться на какой-либо татарке знатной.

Заманчиво сказывал боярин, но великий князь шуткой отделался:

— Они, Ерема, мыльни нашей не испробовали, татарскую царевну, прежде чем на постель укладывать, отмыть надобно.

— Она кислым молоком, княже, отмоется.

— Духом от нее шибает.

— Привыкнешь. Аль до тебя князья русские не женились на монголках? Сказывают, и полонянок, и печенежек привозили. Зато от Тохты отказа не знал бы…

Шутил боярин, ан за шуткой князь серьезность уловил. «Ну что, — думал он; — поди, хан не восперечил бы какой-нибудь из своих родственниц христианство принять, замуж за великого князя пойти…»

В ноябре-грудне огородились города и деревни снеговыми сугробами, отвьюжило метелями, занесло дороги, а в декабре-студне, когда погода чуть унялась, из Владимира выехал большой поезд, саней в тридцать. Князь Андрей Александрович отправился в полюдье по владимирской земле.

Легкие княжьи санки, расписанные по дереву киноварью, позванивая золотыми колокольцами, легко катили впереди обоза. Следом сани с гриднями. Дружинники на последних розвальнях. Воины прикрывали поезд от лихих людей, каких особенно много во время полюдья. Они преследуют сборщиков дани, словно волки добычу, и стоит по какой-либо причине отстать саням от поезда, как раздавался разбойный посвист…

Став великим князем, Андрей Александрович редко выбирался в полюдье, доверив все тиунам. Но в этот год, послав ближних бояр собирать дань по югу Владимирского края и в Городецкой земле, князь Андрей сам выехал на север, к Суздальскому уделу. Кто знает, отчего, так решил, пожалуй, хотел отвлечься от дурного настроения, какое не покидало его с возвращения из Сарая.

Сбор дани князь Андрей начал с дальних деревень. В урожайные годы смерды платили исправно, но ежели случался голод, бунтовали, звали поглядеть на пустые закрома, и тогда их ставили всем селением на правеж, босых на снегу.

В полюдье князь ночевал в крестьянских избах, гридни выгоняли хозяев, а староста, собрав смердов, напоминал размер дани. На сани грузили кули с пшеницей и пшеном, мороженое мясо и рыбу, кадочки с бортевым медом и все, чем платили смерды князю. А еще собирал князь дань скорой: кожами и мехами…

В полюдье князь объезжал княжьи деревни. В землях, какими он наделил бояр, дань собирал сам боярин. Князь жаловал боярина, а тот служил ему. Чем большим почетом пользовался у князя боярин, тем больше его владения…

Ночью князь Андрей, улегшись на лавке в протопленной избе, вдруг принялся размышлять о превратностях судьбы. Господь сотворил его князем и наделил правом повелевать людьми. Но Бог послал на Русь неисчислимое татарское воинство, и великий хан стоит над ним, князем Андреем. Русские князья — смерды хана Тохты. Воистину, правдивы слова Святого Писания: «Несть власти, аще не от Бога…»

В январе-сечене, аккурат перед Крещением, великий князь воротился во Владимир с полюдья. По скрипучему, накатанному снегу санки проскочили Золотые ворота каменного Детинца, а следом втянулся в город груженый обоз. Шумными, радостными криками люд приветствовал гридней.

В урожайные годы Крещение на Руси веселое: в прорубях, на реках крестили воду, и отчаянные головы принимали ледяную купель…

С ночи зазвонили колокола в бревенчатом храме Успения, что в Московском Кремле. Ему откликнулись другие церкви, созывая народ к ранней заутрене. И потянулся в храмы люд.

В Успенском соборе службу правил епископ Исидор. В тесном храме полно народа, горят свечи и красиво поет хор. Душно, хоть и створы дверей распахнуты. Помолился Олекса, выбрался на свежий воздух, нищие на паперти теснятся. Звезды гасли, скоро заутреня закончится и народ повалит на лед, где уже ждет его Иордань[101].

Любил Олекса поглазеть, как из толпы выберется какой-нибудь молодец, разоблачится и в чем мать родила ухнет в ледяную воду, и едва выберется из проруби, его тут же закутают в тулуп, поднесут кубок медовухи и под хохот и прибаутки тащат в натопленную баню, что стоит у берега реки…

На Москве морозный рассвет и сизые дымы. Поднималось красное солнце, заискрилось на льду. Запрудил народ реку от спуска с торга до Балчуга.

Огляделся Олекса — не видать Дарьи, верно, не стала Марьюшку холодить.

У самой проруби парни один другого подзадоривали. Князь Даниил с сыном Иваном подошли. Княжич Иван Даниилович Олексу окликнул:

— Ужли побоишься, Олекса?

Гридин на княжича покосился, а тот усмешку в едва пробившемся пушке бородки придержал. Задело Олексу, шубу и кафтан долой, сапоги и порты стянул, босой по льду, ноги обожгло, подскочил к проруби — и в воду. Дух перехватило, тело сковало. Вымахнул. Выбрался на лед, а ему князь Даниил чашу с вином протянул, княжич Иван шубу на плечи набросил.

— Молодец, гридин, — говорит князь Даниил…

Разлегся Олекса в бане на полке, разомлел от пара, а отрок из гридней его веником березовым похлестал. Жарко сделалось Олексе, впору второй раз купель принимать…

Дома Олексу обед дожидается, щи с огня наваристые, с лодыжкой, ребра кабаньи жареные да пироги с грибами и кашей. Блаженствует Олекса, до чего же приятственно жить на свете, коли, ко всему, посреди горницы зыбка подвешена…

Посреди просторного великокняжеского двора со множеством хозяйственных строений стоял князь Андрей и из-под кустистых бровей следил, как холопы снимали с саней мешки с зерном, кули с мороженым мясом, вяленой рыбой, всякую солонину, кадки с медом, и все это исчезало в клетях, погребах, медовушах, поварне. Всего в обилии, но впору хватило бы до будущего полюдья: дружину корми, челядь многочисленную, а то ненароком и гости незваные нагрянут — ублажай. А для них князь Андрей столы накрывал щедро, особенно коли царевич либо мурза знатный пожалует, от кого судьба великого князя зависит.

Люд его корил, он-де к татарам льнет, а кого ему за опору держать, не князей же удельных? Эвон как Федор Ростиславич и Константин Борисович — всего единожды позвал их на Переяславль, и то они к нему задом обернулись. Кто из них за князя Андрея слово доброе хану замолвил? Не жди. При случае еще и лягнут, как оболгал его племянник Юрий. Тот княжеской власти еще не испытал, однако по наущению Даниила ужалил и яд змеиный выпустил. Не с его ли злопыхательства хан Тохта сказал:

— Я оставил Переяславль за Москвой, но ты нарушил мою волю, конязь Андрей, пошел войной на московского конязя.

От тех грозных слов он, князь Андрей, едва памяти не лишился. Только и пролепетал: