Лёд - Яцек Дукай

— Не знаю, что с вами происходит, молодой человек, но я бы посоветовал альпийский санаторий. Простите, мадемуазель.

Еще один длительный взгляд — презрительный? гневный? С примесью отвращения? — и, с трудом поднявшись, Юнал Фессар направился к двери. Я-оно сошло у него с дороги, неудобно вывернувшись, чтобы ни на мгновение не иметь его за спиной. Пошатываясь, держа одну руку у виска, турок вышел в коридор. Здесь он на мгновение остановился. Дезориентированный, он глядел то в одну, то в другую сторону — куда идти? куда он направлялся до того, как потерял сознание? где его купе? — туда. И он потопал дальше.

Панна Елена ожидала, сложив руки на груди, постукивая каблучком по полу.

— А ведь следствие мы должны были проводить совместно.

— Прошу прощения. Кое-что я неожиданно увидел в новом свете.

— В новом свете.

— Свете, тьвете, открылась… возможность.

— Вы случаем, не страдаете желудком? У тети есть мятные капли — она может вас спасти.

— Что? Нет. — Я-оно вырвало руку из-под жилета, застегнуло пуговицы. — Убираемся отсюда, нечего испытывать судьбу.

Закрыло окно. Девушка собрала окровавленные и смятые листки бумаги, положила книги возле пишущей машинки. Стоя у порога, она еще раз осмотрелась по купе, подняв руку к волосам, за шпилькой.

Застыла на месте.

— Мамочки! Пан Бенедикт, вы хорошо видите?

— Ммм, можно сказать, у меня орлиные глаза.

— Видно, я ее где-то потеряла.

— Да успокойтесь, на этом ковре ее в жизни не найти.

Елена прикусила губу, вынула шпильку, что придерживала волосы слева. Выйдя в коридор, быстро осмотрелась. Пусто. Подобрала юбку, присела и — вжик, щелк — освободила защелку замка. Я-оно помогло ей подняться. Девушка смахнула пыль с темной материи. В проходе появился проводник. Я-оно пропустило даму вперед. Сунув шпильку в волосы, она оглянулась. — Пан Бенедикт? — Да не беспокойтесь, панна, все в порядке, никаких следов. — Краешек юбки мог запачкаться… — Нет. — Проводник отступил, я-оно открыло дверь. Девушка оглядела себя в узком зеркале в тамбуре следующего вагона. Тщательно завернула черный локон за ухо. Послюнив кончик пальца, провела им по брови. — Пан Бенедикт?

— Да?

— Так все-таки, это он убил Пелку или нет?

Вздохнув, я-оно вынуло интерферограф, стащило красную замшу. Затем повернулось к окну и глянуло в окуляр цилиндрика на красное солнце: та же самая цепочка одинаковых световых бусинок.

— Убил, не убил, еще все равно.

О правде и о том, что более правдиво, чем правда

— Коньячку?

— Может, вначале пойдем чего-нибудь перекусить?

— А может, все-таки, нет. Коньячку?

— А с Зейцовым вы за воротник не закладывали?

— Я трезв, как пять лапласианцев. Коньячку?

— Согласна.

Я-оно налило в рюмки, разводя, как это стало модным в кафе: половина наполовину fin а l’еаи[108] с обычной водой; после чего отставило бутылку в небольшой бар. Примостившись на самом краешке кровати, панна Елена едва поднесла рюмку к губам. Она была очень скована: локти прижаты к телу, сама слегка склонилась вперед — но голову держала прямо. Попробовала коньяк и сморщила носик.

Снятый пиджак я-оно повесило на спинку стула. Карман оттопыривался от окровавленных бумажек. Рвануло львиный хвост оконной ручки и бросило бумажки на ветер. Те разлетелись на фоне заходящего Солнца будто стадо перепуганных птиц. Я-оно закрыло окно, ритмичный стук поезда сразу же спал с ушей. Панна Мукляновичувна свободной рукой прижимала к накидке другие листки: те самые, что были покрыты шифром пилсудчиков. Я-оно как можно скорее собрало их, последний листок чуть ли не вырывая у Елены из рук.

— И все же… — пробормотала она, — все же… вы как-то изменились.

Я-оно спрятало записки в ящик стола.

— Запух?

— Что?!

Я-оно подошло к зеркалу. На щеках, по которым прошелся Привеженцев, синяков не высмотрело, самое большее — под глазом кожа чуточку стерта. А вот нос и вправду опух, точно так же, как и верхняя губа, разбитая в двух местах; правда, ее немного прикрывали усы. Завтра будет хуже.

— Я присматривалась к вам с Зейцовым. Сначала мне показалось, что это гонор…

— Гонор? — изумилось я-оно, пялясь в зеркало.

— А вам никто не говорил, что иногда вы ведете себя заносчиво?

— Но я не заносчивый!

— Не знаю, — пожала она плечами. — Я говорю вам то, что видят люди.

Я-оно прикоснулось к губе. Больно.

— Понимаю, что вот такой Привеженский может чувствовать себя оскорбленным, и видеть у каждого урожденного поляка, будто тот задирает нос…

— Странно… — Елена переместилась к средине кровати, чтобы иметь возможность заглянуть в зеркало. — Ваше отражение…

Я-оно обернулось.

— Может, вы все-таки сядете на стул, неприлично девушке, на кровати мужчины…

— Вы дверь закрыли?

— Тем более.

— Bien[109]. Никто ничего не видит, никто ничего не слышит.

— Если только ваша уважаемая тетушка не сидит там, прижав ухо к стенке.

— Тетя не сидит. Впрочем, во время езды ничего не слышно.

Я-оно криво усмехнулось (теперь, пока опухоль не сойдет, всегда буду усмехаться криво и с издевкой).

— А вы пробовали?

Как и следовало ожидать, Елена покраснела и опустила глаза. Снова, с величайшей осторожностью, она поднесла рюмку ко рту. Розовый язычок появился и исчез между губами. Она не пила — пробовала спиртное, словно яд: попробовать капельку на вкус, еще одну — не убьет ли.

— А в какой-то момент… мне показалось, что я спасаю вам жизнь, пан Бенедикт. Там, в салоне.

— Что?

— Вы что же, забыли уже, что на вас охотятся?

— Фогель наверняка бы это назвал именно так.

— Ммм?

— Что бы я в это поверил. Но в салоне? покушение на жизнь?

— Когда началась вся эта кутерьма. Я сидела практически напротив, видела его, как он таится там, у дверей в вечерний вагон, где-то с четверть часа, а то и дольше, курил папиросу, потом ушел, вернулся, а затем сразу же метнулся к вам сзади, из-за спины.

— Дусин.

Ну да, я говорю про господина советника. — Язычок, коньяк, губки. — Я сразу так и подумала: нож под ребро. Только не стройте таких мин! Признаюсь, я читаю приключенческие романы, а что, нельзя? Походило на это — поэтому я побежала, он меня видел, и я подумала…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});