Новый Мир ( № 8 2007) - Новый Мир Новый Мир

Как и придумка живописца А. Каллима с изображением асфальта (в соседнем зале) — я сам уже давно думаю над такими видами, давно фотографирую трещины в асфальте (с этого, кстати, начинается мой первый роман “Семейство пасленовых”) и брусчатку разных городов. У Каллима текст заурядного асфальта перегружен многочисленными подробностями. Так, конечно, тоже бывает, но очень уж нарочито вышло.

Хорош каллиграфический Гутов (“День не задался”). Хорош казахский авангардист Ербол с языком и зубами на фотографиях.

Но неожиданное отторжение возникает с работами, играющими в чужую игру. Игра не с традицией, как у многих на “Верю”, но со своими современниками, которые со стороны, вероятно, кажутся более удачливыми или успешными.

Реплика к Уорхолу — у сидящего на унитазе художника. Инсталляция Острецова, почти буквально цитирующая инвайромент Кабакова. Видео группы “Эскейп”, где помещенные в коробку люди копали яму, явно шло по следам коробок “Синих носов”, разве не так?

Акустика залов Центрального дома художника смешивает голоса, звучащие с разных экранов, — они перемешиваются в особую звуковую дорожку. Больше всех разоряется Кулик в проходе между залами, обсуждая догматы выставки “Верю”. Но перед этим экраном почему-то никто не задерживается, все стараются пробежать побыстрее к свету и избушкам Полисского, в которых вместо окошек мониторы телевизоров. Этот гомон, собственно, и объединяет все работы в одно поле, ибо сами по себе они очень разношерстные вещи-в-себе. Нужно уже давно забыть про ЦДХ, как про страшный сон. Слишком далеки здесь работы друг от друга. Неоправданно далеки.

На фоне выставки в ЦДХ “Винзавод” оказывается вскрытием приема; в нем работы тоже разные и находятся еще дальше друг от друга, но воздух и стены (своды) помогают. А главное, сегодня там было очень много народа, “готической” и обычной молодежи, все шумели, как и положено шуметь в/на аттракционе. Толкались и активно осваивали пространство.

После открытия прошло совсем немного времени, но объекты зажили какой-то своей жизнью — начали покрываться пылью (особенно стулья, расставленные перед видеопроекциями), да и сами экраны покрылись тонким слоем песка, и люди пишут на них пальцами свои имена. Дощатые помосты затоптали, превратив в антиквариат. Больше всех не повезло работе художника из Германии, который поставил палатку, а в ней стол, а на стены повесил тонкие работы, изображающие вещи, его повсеместно окружающие. Что-то между “японией” и “поп-артом”. Стол загадили, завалили окурками и стаканчиками, бутылками и мусором, стол и стенки палатки расписали в духе “здесь был Вася”.

Или это такое везение и, наоборот, повезло? Работы обживаются и не то чтобы ветшают, но руинируются в духе самого помещения, зарастают разглядыванием и физическим присутствием посетителей. В самих подвалах завелись какие-то странные люди, домовые, чертенята...

Юрта, в которой раньше Кулик поил чаем, теперь закрыта. Подростки начали стучаться в юрту и дергать дверь. Дверца открылась. Из юрты вышел разгневанный человек и начал материться, дело едва не дошло до драки, подростки струхнули. Сдулись.

В адском лабиринте группы “Газа” выключили пар, из-за чего лабиринт потерял 70 процентов суггестии. У кошляковского синего троллейбуса прорвали пленку окна... Однако от всего этого отчего-то не грустно, словно бы артефакты, вросшие в подвальную плоть, пустили корни и стали развиваться — каждый в ту сторону, к какой приспособлен…

3. Основная выставка в Башне Федерации. Жанр биеннале (смотр искусств, проводимый раз в два года) ассоциируется в первую очередь с самой известной биеннале в мире — Венецианской. А там она, как известно, располагается на отдельной территории садов Жиардини, где стоят отдельные павильоны национальных экспозиций, небольшой городок, что-то вроде ВДНХ. Ну и основной корпус для центральной интернациональной выставки.

Помню, когда я первый раз оказался на Венецианской биеннале, то по дороге к Жиардини попадались отдельные выставки — страны, не имеющие своих площадок, выставляются в старинных особняках, — так вот, они мне казались чем-то факультативным, выпадающим из основной экспозиции, где главное — плотность и четкость основного принципа: каждой твари — по паре, каждой сестре — по серьге. Из-за такого подхода Венецианская биеннале выглядит чемпионатом мира по современному искусству — страны показывают разный уровень, лучшие павильоны награждаются. Понятный принцип отбора и внутренней игры.

Чего совершенно нет в биеннале Московской — вся она рассыпана островами в океане, отдельные проекты, собранные по принципу кураторского произвола, между собой никак не смыкаются, единого контекста не возникает. Что, между прочим, является спецификой больших культурных мероприятий в столице — возьмем ли мы театральную “Золотую маску” или Международный кинофестиваль. Праздник искусства заканчивается, как только ты выходишь за ворота принимающей фестиваль институции и смешиваешься с толпой. Очень странное ощущение локальности и непродолжительности происходящего. Все же не уверен, что Москве нужен большой фестивальный центр, ибо дискретность событий позволяет этому городу впитывать впечатления внутривенно, подниматься на этих впечатлениях как на дрожжах, никому не навязывая обязательных маршрутов. Кстати, это ведь очень важно — самому быть ответственным за свой график движения, даже и в толще того или иного мероприятия.

Единственное, что объединяет выставки нынешней биеннале, — время и место. Москва переживает массовый наплыв современного искусства, распыленного по знаковым и сильным местам. Ремонтируемый винзавод, достраиваемые ЦУМ и Башня Федерации становятся мощными метафорами, переигрывающими выставленное в них искусство. Оказывается, что многочисленные выставки есть приложение к тому или иному месту, повод его осмотреть. В большей степени это касается Башни Федерации, символического места (ударная стройка капитализма, запах бетона и денег, высота и стремительность), чье значение выполняет функцию доведения метафоры до абсурда.

Продолжение метафоры грозит ее обессмысливанием, а в случае с Башней Федерации — тотальным переворачиванием сути происходящего. Ты идешь смотреть, и ты, в конечном счете, смотришь — но не искусство, а будущий центр метафизического притяжения. Выставки биеннале, расположенные на 21-м, 20-м и 19-м этажах (мы так и начинали смотреть сверху вниз), оказываются не гарниром и даже не соусом, но крупинками соли, придающими зданию тот или иной вкус: Башня сама по себе настолько выразительна и монументальна, разнообразно богата и внутри и снаружи, что искусство, расположенное ad marginem, нужно заставлять себя смотреть, в буквальном смысле этого слова поворачивать голову налево, а не направо.

Ибо справа — окна от пола до потолка, а за ними Москва, вся Москва, во всем разнообразии и динамике перепадов и переходов, улицы, дома, транспортные развязки, терминалы, небоскребы, стройки, высотки, старое и новое, словом, все каменные жизни. Плюс облака, картине которых позавидовал бы Рерих. На скоростном зеркальном лифте ты поднимаешься на 21-й этаж, по узким коридорам выходишь в залы, идущие сплошняком и без перепонок, справа — окна и бесконечность Москвы за стеклом, слева — картины, ибо выставка называется “Через картину” (куратор Марина Гончаренко). Объятый пространством, как хладным пламенем, завороженно смотришь в окно — развязка у Кутузовского и Поклонная гора в перспективе, отдаленный “Триумф-Палац” на Соколе, миллионы тщательно прописанных и подобранных самой жизнью подробностей. Идешь по круговой этой панораме, а потом вспоминаешь о картинах. Специально или нет, но куратор выбрала большие декоративные работы без какого бы то ни было намека на перспективу внутри. Перспективу в живописном смысле, когда пространство внутри рамы распределяется на первый, второй и задние планы.

Ну о какой перспективе может идти речь в работах Тимура Новикова, которые принципиально захлопнуты, как тяжелые, обитые кованым железом, ворота? Постконцептуальные работы Вадима Захарова и Сергея Волкова с буквами и знаками тоже особой глубиной внутреннего устройства похвастаться не могут. Все происходит на первом плане, крупным кинематографическим планом, тщательная проработка маргиналий не в чести — на таком примерно принципе устроены магазинные витрины или театральные декорации, в которых самое главное — точное соотношение крупных фрагментов и деталей.

Возможно, именно в этом и заключался замысел куратора, объясняющего нам про тупиковость станковой живописи, все более и более вырождающейся в элемент необязательного декора. Ибо волна мощи, идущая от московских территорий, проникает сквозь стекло и со всего размаха разбивается о скалу стены с картинами. Из-за чего не такие уж и маленькие по формату работы словно бы съеживаются, становятся меньше и меньше. Думаю, Гончаренко сделала это осознанно, доложив посетителям о проигрыше жанра картины, ибо все прочие кураторы закрыли отвлекающие посетителей окна нейтральными стендами, нагородив клетушек для видеопроекций и инсталляций.