ГУЛАГ. Паутина Большого террора - Энн Эпплбаум

Разумеется, многие из женщин, переживших лагеря, убеждены, что в ГУЛАГе пол давал им немалые преимущества перед мужчинами. Женщины лучше умеют заботиться о себе, лучше следят за своей одеждой и волосами. Им, кажется, легче было переносить голод, они не так быстро заболевали пеллагрой и другими болезнями, связанными с недоеданием.[859] У них возникали крепкие дружеские связи, и они оказывали друг другу такую помощь, на какую мужчины редко были способны. Маргарете Бубер-Нойман вспоминает, что с ней в камере Бутырок сидела женщина, арестованная в легком летнем платье. Теперь оно превратилось в лохмотья. Обитательницы камеры решили сшить ей новое платье: «Они купили в складчину полдюжины полотенец из грубого небеленого русского полотна. Но как скроить платье без ножниц? Немного смекалки — и решение найдено. Разрез намечался обгорелым концом спички, ткань складывалась по этой линии, а затем вдоль складки взад-вперед водили горящей спичкой. Пламя прожигало материю по линии. Нитки для шитья аккуратно выдергивались из других кусков ткани. <…>

Платье из полотенец (его шили для дородной латышки) переходило из рук в руки, и вдоль ворота, на рукавах и на подоле появилась красивая вышивка. Когда платье было готово, его увлажнили и аккуратно сложили. Счастливая обладательница разгладила его, проспав на нем ночь. Невероятно, но утром, когда она его продемонстрировала, оно выглядело роскошно. Оно не испортило бы витрину любого модного магазина».[860]

Однако многие бывшие заключенные мужского пола придерживаются противоположного мнения. Они считают, что женщины быстрее опускались нравственно, чем мужчины, — ведь у них были особые, чисто женские возможности получить более легкую работу и повысить свой лагерный статус. В результате они сбивались с пути, теряли себя в жестком мире ГУЛАГа. Густав Герлинг-Грудзинский пишет, к примеру, о «кудрявой Тане, московской оперной певице», посаженной за «шпионаж». Как «политически подозрительная» она сразу же попала в бригаду лесорубов. Ей «выпало несчастье понравиться гнусному урке Ване, и вот она огромным топором очищала от коры поваленные сосны. Тащась в нескольких метрах позади бригады рослых мужиков, она приходила вечером в зону и из последних сил добиралась до кухни за своим „первым котлом“ (400 грамм хлеба и две тарелки самой жидкой баланды — выполнение нормы меньше, чем на 100 процентов). Было видно, что у нее жар, но лекпом (помощник врача, что-то вроде фельдшера) был Ванин кореш и ни за что не давал ей освобождения».

Через две недели она отдалась Ване, а затем «стала чем-то вроде бригадной маркитантки, пока какая-то похотливая начальственная лапа не вытащила ее за волосы из болота и не посадила за стол лагерных счетоводов».[861]

Бывали и худшие судьбы — о них пишет тот же Герлинг-Грудзинский. Он рассказывает о молодой полячке, которую сразу же очень высоко оценили урки. Поначалу«…она выходила на работу с гордо вскинутой головой и каждого мужчину, который посмел к ней приблизиться, прошивала молнией гневного взгляда. Вечером она возвращалась в зону несколько присмирев, но по-прежнему неприступная и скромно-высокомерная. Прямо с вахты она шла на кухню за баландой и потом, после наступления сумерек, больше не выходила из женского барака. Было похоже, что ее не так легко поймать в западню ночной охоты…».

Но и эта стойкость была сломлена. Заведующий овощным складом, где она работала, неделю за неделей «бдительно надзирал, чтоб она не воровала подгнившую морковку и соленые помидоры из бочки». И девушка не выдержала. Однажды заведующий «пришел вечером в наш барак и молча бросил мне на нары изодранные женские трусики». С тех пор девушка совершенно переменилась. «Она не спешила, как бывало, на кухню за баландой, но, вернувшись с базы, гоняла по зоне до поздней ночи, как мартовская кошка. Ее имел кто хотел — под нарами, на нарах, в кабинках техников, на вещевом складе. Каждый раз, встречая меня, она отворачивалась, судорожно стискивая губы. Только раз, когда, случайно зайдя на картофельный склад на базе, я застал ее на куче картошки с бригадиром 56-й, горбатым уродом Левковичем, она разразилась судорожными рыданиями и, возвращаясь вечером в зону, еле сдерживала слезы, прижимая к глазам два худых кулачка».

Подобные истории рассказывались часто, хотя надо сказать, что из уст женщины они могли звучать несколько иначе. Например, лагерный «роман» Татьяны Руженцевой начался с записки. Эта была «стандартная любовная записка, чисто лагерная» от молодого, красивого Саши, заведующего сапожной мастерской, который входил в число лагерной «аристократии». Записка была короткой: «Давай с тобой жить, и я буду тебе помогать». Через несколько дней Саша потребовал ответа: «Будешь со мной жить или не будешь?» Она отказалась, и он избил ее железной палкой. Он отнес ее в больницу и велел врачу и медсестрам хорошо за ней ухаживать (к его словам там прислушивались). Она поправлялась несколько дней. Выйдя из больницы, она стала жить с Сашей, рассудив, что выхода нет — «иначе он меня просто убьет».

«Так, — пишет Руженцева, — началась моя семейная жизнь». Выгоды были очевидны: «Я поправилась, ходила в красивых сапожках, уже не носила черт знает какие отрепья: у меня была новая телогрейка, новые брюки. <…> У меня даже новая шапка была». Много десятилетий спустя Руженцева назвала Сашу своей первой настоящей любовью. К несчастью, Сашу затем отправили в другой лагерь и она никогда больше его не видела. Офицер, отправивший Сашу, тоже ее домогался. «Я вынуждена была жить с этим подонком, у меня не было выхода», — пишет Руженцева. Любви к нему у нее не было, но связь давала ей преимущества: она могла выходить за зону, и у нее была своя лошадка, на которой она развозила по объектам газеты и табак.[862] Ее рассказ, как и эпизод из книги Герлинга-Грудзинского, можно назвать историей нравственной деградации, а можно — историей выживания.

Строго говоря, ничего подобного происходить не должно было. Мужчин и женщин в принципе полагалось держать раздельно, и некоторые бывшие заключенные вспоминают, что годами не видели лиц противоположного пола. К тому же лагерному начальству не особенно нужны были арестантки. Физически более слабые, они плохо способствовали росту производства, и поэтому начальники некоторых лагерей старались их не брать. В феврале 1941-го администрация ГУЛАГа даже разослала всем региональным руководителям НКВД и всем начальникам лагерей циркуляр с жестким требованием принимать женские этапы; там же перечислялись отрасли производства, в которых можно продуктивно использовать женский труд: швейная, текстильная, трикотажная, деревообрабатывающая, металлообрабатывающая, обувная промышленность, некоторые виды работ на лесозаготовках и на погрузке и разгрузке вагонов.

Возможно, из-за возражений лагерных начальников количество женщин в лагерях всегда было сравнительно низким. Сравнительно невелика и доля женщин среди расстрелянных в ходе чисток 1937–1938 годов. Согласно официальной статистике, например, в 1942-м женщины составляли только около 13 процентов заключенных ГУЛАГа. В 1945-м их доля возросла до 30 процентов, отчасти из-за того, что огромное число мужчин находилось в армии, но также и из-за того, что многих молодых женщин наказывали «за побеги с заводов, <…> куда их мобилизовывали во время войны».[863] В 1948 году женщин в лагерях было 22 процента, в 1951–1952 годах — 17 процентов.[864] Правда, эти цифры не вполне отражают положение дел, потому что женщин гораздо чаще отправляли в колонии, где режим был легче. А в крупных промышленных лагерях Дальнего Севера их было еще меньше.

Следствием относительно низкого числа женщин явилось, однако, то, что они, как еда, одежда и прочее, всегда были в дефиците. Поэтому, хотя их, возможно, низко ценили те, кого заботила статистика лагерного производства, они были в большой цене у зэков, охранников и вольнонаемных рабочих мужского пола. В тех лагерях, где заключенные мужского и женского пола могли более или менее открыто общаться, или там, где на практике некоторые мужчины имели доступ в женские бараки, красивых женщин часто домогались, и их сплошь и рядом пытались соблазнить едой и более легкой работой. Такое, разумеется, случалось не только в ГУЛАГе. Например, в докладе организации «Международная амнистия» за 1999 год о положении женщин-заключенных в США говорится о случаях изнасилования женщин-заключенных мужчинами-заключенными или надзирателями, о взятках, которые мужчины-заключенные дают надзирателям за доступ в женские камеры, об обысках с раздеванием и ощупыванием женщин мужчинами.[865] Однако в советских лагерях установилась такая социальная иерархия, что женщин в них мучили и унижали в масштабах, необычных даже для мест заключения.