Пилигрим - Тимоти Финдли

Когда застекленные полотна вновь повесили на стены, публика возопила от возмущения. «Как можно смотреть на картину, если вйдишь в ней только себя?» «В Лувре появился новый зеркальный зал — почище, чем в Версале!»

«Позор Омолю и его лакеям!» — так называлась одна из газетных статей, в которой министра и хранителей обвинили в том, что они застеклили «Мону Лизу», поскольку оригинал был похищен и администрация, желая скрыть это от публики, подменила его подделкой. Омоль ответил газетчикам, что с таким же успехом можно украсть башни собора Нотр-Дам. Через несколько дней он пожалеет об этих словах.

Из-за наплыва туристов в Лувре было полно посетителей. К десяти часам Пилигрим с Форстером еле протолкались через толпу в зал Карре, где между «Обрyчением святой Екатерины» Корреджо и «Аллегорией Альфонсо д' Авалос» Тициана висела «Мона Лиза».

Как выяснилось, зал был набит битком не только из-за «Моны Лизы». В нем разыгрывался спектакль, удерживавший зрителей на месте дольше обычного. Там сидел человек — и брился.

Форстер, расспросив народ, узнал, что это Ролан Доржелес, довольно известный в Париже писатель. Он пришел в музей вместе со своим камердинером и со всеми необходимыми причиндалами с утра пораньше без пятнадцати десять. В зале стояло походное кресло, чашка, кyвшин с горячей водой, рядом лежали бритва, расческа и мыло для бритья. Сам писатель завернулся в большое белое полотенце.

Зеркалом ему служил застекленный автопортрет Рембрандта. Это представление, и смешное, и дикое одновременно, было задумано Доржелесом как протест против пакрытых стеклом живописных полотен. Оно незамедлительно привлекло внимание прессы, и писатель с намыленным подбородком появился на карикатурах в нескольких газетах.

Пилигрим, за которым, как тень, следовал Форстер, шел по залам неторопливой — из-за толпы — походкой. Он хотел, чтобы и его, и Форстера заметило как можно больше охранников. Кроме того, при входе в музей он назвал свое имя и попросил передать визитку главному хранителю музейных сокровищ Эмилю Монкрифу. Тот должен был узнать имя Пилигрима, достаточно известное в узких кругах.

Мельком глянув на «Мону Лизу», Пилигрим сразу увидел, что портрет застеклен. Это его обескуражило. Не так-то просто разбить стекло и вытащить картину. Придется вынимать ее из рамы сзади.

Вначале Пилигрим намеревался уничтожить портрет прямо в зале. Но тогда его арестуют на месте и в лучшем случае отправят обратно в Цюрих. Нет, не годится. Ему предстояло уничтожить еще и другие произдедения искусства. Он хотел повергнуть мир в хаос, а для этого надо любой ценой остаться на свободе.

За завтраком Пилигрим сказал Форстеру, что запомнил расстояния между входом в зал Карре и выходом, а также разные пути отступления. Это и было главным результатом их субботнего похода в Лувр, если не считать того, что они оповестили о своем присутствии персонал. Пилигрим понимал, что он уже не мальчик и не сможет бежать слишком долго, особенно по лестницам.

Ему еще в музее пришло в голову: а ведь пока Форстер будет уносить ноги — и картину, — сам он может улизнуть на улицу еще до того, как экскурсоводы обнаружат пропажу. Подумав об этом, Пилигрим решил воспользоваться тем, что по понедельникам Лувр обычно закрыт.

Прежде чем покинуть музей, он подошел к одному из служащих в форме и спросил, можно ли увидеться с месье Монкрифом. Смотритель ответил, что можно, провел Пилигрима с Форстером в помещение для администрации и велел подождать. Через пару минут появился Монкриф — чересчур экспансивный, надушенный и ухоженный мужчина лет сорока с хвостиком, принявщий Пилигрима с распростертыми объятиями, словно давно не виданного брата, хотя они никогда раньше не встречались и знали друг друга только понаслышке. Прежний главный хранитель, знакомый Пилигрима, умер; Монкриф, как оказалось, был его протеже.

Пилигрим очень вежливо осведомился по-французски, не позволит ли месье Монкриф посетить музей в понедельник, когда в залах не будет народу, поскольку ему хотелось бы попристальнее разглядеть две картины, о которых он намеревается писать.

Ну разумеется! Если мистер Пилигрим желает, месье Монкриф или кто-нибудь из экскурсоводов проводят его и снабдят всей необходимой информацией.

Быть может, в другой раз. Сейчас мистеру Пилигриму достаточно будет внимательно осмотреть полотна.

Монкриф пригласил Пилигрима с Форстером в свое святилище (то бишь кабинет), где и подписал пропуск, который они смогут предъявить в понедельник у главного входа.

Пилигрим выразил свою признательность и сказал, что никогда не забудет его доброты.

Затем последовали поклоны, рукопожатия и предложение вызвать такси, если нужно.

Пилигрим сказал, что у него есть собственный транспорт — то есть ноги.

Монкриф проводил их до дверей и вышел в просторный внутренний двор позади музея, на площадь Карусель. По пути он сказал, что, к сожалению, в понедельник они не будут в Лувре совершенно одни. В музее, естественно, будет охрана, а кроме того, пара реставраторов, которые придут чинить старые облупившиеся рамы.

Это не беда, ответил главному хранителю Пилигрим. Но все-таки спасибо за информацию.

В полдень они вышли из музея на Луврскую набережную, и Пилигрим сказал:

— Пообедаем на другом берегу. Какой чудесный дснь! Мы провели его не зря и узнали много полезного. Жаль, сейчас не сезон, не то я съел бы дюжину устриц!

5

Третьего июля, в среду, когда Эмма спустилась утром к завтраку, Юнг уже уехал на «фиате» в Цюрих.

Лето было в самом разгаре, и в девять часов стояла влажная безветренная жара. В доме открыли все окна в надежде, что с озера подует свежий ветерок, но не тут-то было. Ни малейшего дуновения. Вы могли зажечь тысячу свечей, и ни одна из них не погасла бы.

Лотта, спросив разрешения у фрау Эмменталь, вышла в сад, срезала десяток роз — розовых, белых, красных и желтых — и поставила их на стол. Эмма, решив, что цветы оставил Карл Густав, прослезилась от счастья.

— Посмотри, какой у меня внимательный муж! — сказала она Лотте, когда та принесла кофейник — Правда, они прелестны? Я самая счастливая женщина в мире! Меня любят.

Лотта, не промолвив ни слова, сделала книксен. На кухню она вернулась вполном расстройстве чувств.

— Она поблагодарит доктора Юнга, и мне устроят головомойку!

— Ничего подобного, — сказала фрау Эмменталь, потрепав девушку по руке. — Ты сделала это от чистого сердца и подняла хозяйке настроение. Я поговорю с доктором Юнгом. Он поймет. В конце концов он даже поблагодарит тебя.

Эмма, закурив сигарету, что она делала крайне редко, пила в столовой кофе.

«Я хочу видеть дым, — думала она, — Хочу видеть, как он поднимается над розами и заволакивает их пеленой. И сад — и птичий щебет в кронах деревьев… А там вдали, над озером, безмолвно парят чайки, и горы, окутанные туманом, вздымаются в тиши, сотканной мною из клубов дыма и молчания».

Клубы дыма и тишина.

Все будет хорошо.

Раз на столе стоят розы — все непременно будет хорошо.

«Когда-нибудь у нас родится еще ребенок, — подумала она, машинально тронув лепестки. — Если только… Не говори так! Даже не думай! Никогда! Если только — это ужасные слова. Они означают, что ты опустила руки. Но ты не сдалась. Да, ты хотела сдаться, черт бы тебя побрал! Черт бы меня побрал… Я никогда не сдамся!»

Она затушила окурок.

На столе стоял стакан апельсинового сока, абрикосовое варенье, мюсли, на тарелке лежала булочка. И газета «Die Neue Zurich Zeitung».

Эмма выпила сок, разломила булочку на четыре куска, два из них съела с маслом, один — с абрикосовым вареньем, а последний отложила для птиц, как, по словам Карла Густава, это делал мистер Пилигрим.

Покончив с едой, она налила себе еще чашку кофе и закурила вторую сигарету. (Ну и распустилась же я сегодня!) А потом развернула «Эн-це-це».

Эмма чуть не подавилась. Капли кофе упали на салфетку, разложенную у нее на коленях.

Буквы газетного заголовка были величиной в три дюйма.

«МОНУ ЛИЗУ УКРАЛИ!»

Эмма уронила газету на пол.

«Я не хочу этого знать!» — подумала она, хотя уже знала, не прочитав более ни слова, кто совершил преступление.

В конце концов она подняла газету и стала читать — одни детали, пропуская все теории, размышления и рассказы очевидцев.

Кража произошла позавчера, в понедельник, когда по традиции Лувр был закрыт для публики. Кто-то — возможно, с сообщником или двумя — вошел в зал Карре, где висела «Мона Лиза», и унес картину, умудрившись проделать это за пятнадцать минут, пока новичок, заменявший опытного охранника, отлучился в туалет выкурить сигаретку.

Эмма тоже с улыбкой закурила и глубоко затянулась дымом. Да, все мы в стрессовой ситуации тянемся за сигаретой…

Обнаружили пропажу лишь через несколько часов. Сначала все подумали, что «Джоконду» отнесли в отдел фотографий. Так часто бывало. Как заметил во вторник один из свидетелей, художник Луи Беро, «если женщина не с любовником — ищите ее у фотографа».