Рыба, кровь, кости - Лесли Форбс

Клер пообещала раздобыть немного яиц, втайне надеясь, что это возможно.

Еды осталось мало, сообщили ей носилыцики-лепча: яиц не было вовсе, но сохранилось еще некоторое количество муки, которая не стоила того, чтобы тащить ее с собой дальше.

— Вы знаете, когда ушли остальные? — спросила Клер, и тибетец из Калимпонга (единственный, у кого были часы) ответил, что это случилось около трех часов ночи. Он что-то жевал, как и лепча; заметив ее голодный взгляд, тибетец вынул из своего рюкзака пакет сморщенных желтых кубиков и предложил ей один из них.

Она тут же узнала прелый запах корки старого пармезана, вонючий, как носки футболиста.

— Ах, это! Кажется, он у меня тоже есть.

Носильщики улыбнулись и закивали, когда она, выложив из рюкзака все книги, достала давно забытый пакет ячьего сыра, купленный одновременно со снадобьем лепча.

— Очень хорош для долгих походов, — сказал тибетец. — Хватит, чтобы добраться отсюда до моей деревни.

— Вашей деревни? Поэтому вы остались с нами?

— Мы не могли бросить вас, мисс, — ответил ей один из лепча. — К тому же эти люди все равно не взяли бы нас с собой.

— Пожалуй, нет, — отозвалась она, — вы немного не в их вкусе.

Вместе с сыром Клер обнаружила забытый одноразовый фотоаппарат, который дала ей одна из секретарш их офиса. Она осознала, что это единственная камера, которая у нее осталась, и поразилась тому, что всю дорогу из Калимпонга несла с собой настолько примитивное устройство. Она вернулась к Бену, не в силах предложить ему на завтрак ничего лучше, чем ячий сыр.

Он нетерпеливо ждал ее, сидя на камне рядом с палаткой.

— Я подстригся, — заявил он. — Как я выгляжу?

Он выглядел как смерть. Его сизо-серые волосы теперь щетинкой покрывали голову, больше напоминавшую череп, а сам он после нескольких недель лазания по горам и болезни так много потерял в весе, что стал почти неузнаваем.

— Мм… наверное, как невысокий младший брат-еврей Пола Ньюмена.

— Ньюмен и есть еврей.

— О, вот как. Ну, может, он заодно и ростом пониже. — Она протянула ему пакет с ячьим сыром. — Надеюсь, тебе нравятся квадратные яйца.

— Что это?

— Настоящее испытание. Даже для такого скрытого буддиста, как ты.

Он откусил от одного из оранжевых кубиков и поморщился от отвращения.

— Знаешь, что говорит еврейский буддист, когда сталкивается с чем-нибудь вроде этого? Ой! Ом-ой! Ом-ой! Ом.

— Тебе уже точно лучше. Твое отвратительное чувство юмора вернулось.

— Так где Джек и другие носильщики? — спросил Бен, отважно пытаясь разжевать неподатливый сыр.

— Они… эм… ушли.

Он с усилием проглотил. На это ушло много времени. Клер мысленно представила себе, как сыр спускается по его пищеводу, рывками проходит через кишечник и наконец извергается из организма, почти не изменив форму и размер.

— Куда ушли? — в конце концов произнес он.

— Я точно не знаю. Пемако или Аруначал-Прадеш, так думают лепча.

— А Джек?

— Ушел с ними, вероятно.

— Его заставили?

Дай Бену шанс не усомниться в Джеке, сказала себе Клер и решила пока оставить его надежды в целости и сохранности.

— Вообще-то они не оставили мне плана своих передвижений.

Она коротко описала их положение (без проводников, без карт — даже тех, что были у Кристиана, — без пищи), опуская свои подозрения насчет Джека, и смотрела, как Бен пытается вернуть свою прежнюю улыбку, несмотря на то что его лицо, когда-то напоминавшее персик, теперь сморщилось, как высушенный солнцем фрукт. Она рассказала ему, как мало осталось от недель их тяжелого труда: кладбище образцов растений и семян, оставленных позади, и распад всей их команды. Все, что у нее теперь было, — это три коробки пленки, отснятой в ущелье, и собственные записи.

— Давай поговорим с лепча, — предложил он.

— Носильщики знают этот край не лучше, чем мы с тобой. Есть один человек — тот тибетец из монастыря в Калимпонге, он сказал, что родился в деревне неподалеку отсюда. Но…

— Но — что? Звучит превосходно.

— Звучит-то звучит, но… он покинул Тибет двадцать два года назад, когда ему было шестнадцать. К тому же он не смог показать эту свою деревню на карте Кристиана.

Бен тоскливо уставился на остатки ячьего сыра в своей руке.

— Все-таки это наша сама большая надежда.

— Наша единственная надежда, ты хочешь сказать.

Через два часа они отправились в путь к тибетской деревне; Бен тяжело опирался на одного из самых крупных носильщиков. Распухшая лодыжка заставила его обменять свои ботинки на изношенные кроссовки носильщика, и с точки зрения Клер, их продвижение выглядело как забег на трех ногах для калек.

Большая часть съестных припасов кончилась уже на следующий день, за исключением ячьего сыра и тибетского необработанного ячменя, известного как цампа. Бен тратил на ходьбу все силы, так что на разговоры у него просто не оставалось энергии, и засыпал сразу же, как только они останавливались на ночлег. Клер подозревала, что он был уже на полпути в иное воплощение. Ее саму заставляла передвигать ноги лишь мысль о сказочном месте под названием Воздушный лес, мифической родине их зеленого мака. В воображении она представляла его на экране кинотеатра или в раннем черно-белом фильме, его населяли люди, говорившие как Рональд Колман, и множество тех старых актеров — Алек Гиннес, Юл Бриннер — с бронзовой кожей, которые и отдаленно не походили на тибетцев. Иногда во время долгих переходов сквозь пыль, камни и снег она начинала видеть возле себя Аруна, шагавшего рядом, возвращавшего ей стать и силу так же, как он делал это раньше, и в эти часы, когда прошлое маячило слишком близко, она устремляла все свое внимание на тибетского носильщика, человека, безусловно, достаточно необыкновенного, чтобы служить их проводником из этого мира в иной.

Им потребовалось пять дней, чтобы добраться до родной деревни тибетца, где всякие надежды девушки найти Воздушный лес Аруна рассыпались в прах. Эта лишенная деревьев долина с деревушкой из дерна, грязи и ветра даже такому неутомимому оптимисту, как Бен, не могла показаться моделью рая. Клер смотрела, как люди, еще более изнуренные и серо-коричневые, чем окружающая их земля, торопливо перебирались через реку, управляя круглыми, обтянутыми кожей рыбачьими лодками и махая руками в знак приветствия. Отчаянно жестикулировавшие пассажиры суденышек напоминали лапки перевернувшихся на спину жуков.

— Вы говорили про доктора для Бена? — спросила Клер калимпонгского проводника, когда он внес их рюкзаки в темный и затхлый дом для гостей — одну из немногих деревянных построек, но все же самую большую. «Хороший знак», как сказал ей Бен.

— Вы уже встретились с ним, мисс. Мой отец. Он скоро придет и заберет вашего друга в больницу.

Клер поняла, что он говорит о лысом шамане или монахе из тех, кто приехал на лодках-жуках. Ее почти захлестнула волна усталости, такой же сумрачной, как и окружавшая ее обстановка, и она держалась только тем, что призывала весь свой гнев на Джека. Мысль о его дезертирстве придавала ей сил и решимости сделать больше, нежели просто выжить. Она поможет Бену выздороветь и вернется в Лондон в качестве свидетеля. Как там было в той романтичной строчке, которую Бен любил повторять к месту и не к месту? Одного из его любимых древних индийцев: «Нет нужды покидать свой дом, чтобы узреть цветы, мой друг. Не утруждай себя такой поездкой». Собственные внутренние силы, думала она, вот все, что у тебя осталось. Добывай, разрабатывай ресурсы этого моря, вязкие, черные залежи надежды.

— Как зовут таинственного поэта, которого ты всегда цитируешь? — спросила она Бена, уже устроившегося в чистенькой каморке, служившей здесь больницей. — Когда не говоришь мне, что я на полпути в иной мир.

— Вероятно, неправильно цитирую, — ответил он с усталой улыбкой. — Отдыхай, Клер. Не думаю, что этот госпиталь сможет принять еще одного пациента.

Обратный путь к дому для приезжих показал, что деревня состояла не только из грязи. Здесь цвели огороды, в пекарне делали ячменный хлеб и покрытые багровой глазурью пирожные; здесь даже был маленький фруктовый сад абрикосовых и ореховых деревьев. Человек, выращивавший их, протянул ей пригоршню высохших плодов в качестве подарка. Благодарная за хоть какое-то разнообразие в вечной диете из ячьего сыра, Клер присела поесть на солнышке рядом с домом для гостей. Она раздумывала, не разжечь ли огонь из собственной кадастровой описи в знак покаяния в том, что ей никак не удавалось почувствовать достаточно признательности за здешний радушный прием. Она с насмешкой вспомнила время, потраченное впустую, все те ночи в палатке, проведенные за склеиванием страниц вместе. Во время самых трудных переходов она воображала себе, что, если умрет, кто-нибудь, возможно, найдет ее дневник и «узнает, что я существовала, что я, Клер Флитвуд, прошла по этому пути и оставила по себе запись». Осознание бесплодности этого порыва преодолеть безвестность не помешало, впрочем, ее внутреннему методичному составителю списков добавить в дневник еще немного подробностей, и когда спустя час ее нашел тибетский носильщик, она все еще писала.