Крестьянство России в Гражданской войне: к вопросу об истоках сталинизма - Виктор Кондрашин

Представители советских учреждений, непосредственно задействованных в ходе кампании по сбору чрезвычайного налога, приводили многочисленные факты несоблюдения при его сборе «классового принципа», сообщали о невозможности взыскания налога в полном объеме. В своих донесениях они сообщали факты вопиющего произвола и насилия со стороны местных властей по отношению к крестьянству Например, в с. Пилна Курмышского уезда Симбирской губернии комбед арестовал 40 «кулаков». Чтобы заставить заплатить налог, посадил их в холодную, через три дня шестеро заключенных были найдены замерзшими{826}. В аналитической справке Бюро печати НКВД «о причинах антисоветского движения на почве чрезвычайного налога» в период с 18 декабря 1918 г. по 18 января 1919 г. говорилось: «В некоторых губерниях раскладка налога проводится подушно, подворно, подесятинно. При этой системе вся тяжесть налога падает на заведомых бедняков. В Казанской губернии волостные Совдепы и комитеты решили разделить весь налог поровну на каждый дом»{827}.

Осознав невозможность соблюдения «классового принципа» при взыскании чрезвычайного налога, власти стали действовать исходя из здравого смысла — собирать налог с тех, кто его может заплатить. А поскольку большинство деревни составляли середняки, то именно они и стали основным объектом налогообложения. В этой связи типичным был приказ Сердобского уисполкома Саратовской губернии всем волостным и сельским исполкомам от 25 января 1919 г. В пункте 10 приказа указывалось: «Ввиду того, что во всех селениях заметны стремления возложений неимоверной суммы налога на бывших состоятельных плательщиков, фактически в некоторых случаях не в состоянии выдержать тяжести налога, предписывается привлечь к платежу все среднее крестьянство с повышением ставок и разверстанную волостной комиссией с каждого селения сумму налога взыскать полностью, не принимая во внимание никаких возражений о несостоятельности и тяжести налога»{828}.

Значение кампании по сбору чрезвычайного революционного налога состоит в том, что именно в ходе этой кампании крестьянство осознало лживость официальной пропаганды о привилегированном положении трудового крестьянства, по сравнению с «деревенской буржуазией». Рассуждения о «классовом подходе», опоре на бедноту в реальности вылились в огульное налогообложение всех и вся, без учета принадлежности его субъектов к представителям «сильных», или «слабых» слоев сельского населения. И те, и другие очутились в одной связке, и лишь узкий круг сельских активистов получил сиюминутную выгоду от политики «социального расслоения». Деревня начала осознавать, что для действующей власти она является всего лишь резервуаром, из которого та черпает ресурсы для самосохранения. Ответной реакцией на действия властей стало мощное крестьянское восстание — «чапанная война», в ходе которой окончательно утвердился общекрестьянский характер крестьянского движения. И «сильные» и «слабые» выступили единым фронтом против антикрестьянской политики Советского государства.

С первого же дня «чапанной войны» повстанцы заявили об общекрестьянском характере движения. Они выступили против признания восстания «кулацким мятежом» и отмели обвинения властей в «кулачестве». 7 марта 1919 г. из центра восстания с. Новодевичье была отправлена телеграмма в Симбирский губисполком следующею содержания: «Никакого кулацкого вооруженного восстания не было. Возник конфликт [с] инструктором тов. Беловым на почве неправильной реквизиции хлеба и скота, так как излишек хлеба и скота не был выяснен, и учетные ведомости не были закончены, но тов. Белов приступил к насильственной реквизиции»{829}.

В ходе переговоров по прямому проводу с секретарем Симбирского губкома РКП(б) И.М. Варейкисом командир повстанцев с. Русская Бектяшка Поручиков заявил: «У нас кулацких восстаний нет и не было, контрреволюционеров нет, [выступили] против неправильной реквизиции хлеба и скота, приветствуем партию большевиков и против них не идем, мы идем против насилия коммунистов, вообще же контрреволюции нет, мы идем против неправильной реквизиции хлеба и скота, кулацкого восстания нет, все крестьяне трудовики. Число восставших — все села и деревни»{830}.

Однако голос восставших крестьян не был услышан властью. Восстание заклеймили как «кулацкое», подготовленное «кулаками-колчаковцами и белогвардейцами»{831}.

Однако в документах «не для печати» представители советских органов, губчека и Красной армии рисовали совсем иную картину, противоречащую официальным заявлениям. Прежде всего они приводили конкретные цифры участников восстания. Так, например, 9 марта 1919 г. в телеграмме начальника Особого отдела штаба Восточного фронта Лазарева члену РВС фронта С.И. Гусеву сообщалось, что число восставших достигает 200 000 человек{832}. 12 марта 1919 г. военный следователь ОО РВС В.Ф. Стакс сослался на Сенгилеевского уездного военкома Кириллова, который назвал число 400 000 человек{833}. В докладе президиуму ВЦИК председателя Особой комиссии по ревизии Поволжья П.Г. Смидовича от 22 апреля 1919 г. число восставших определялось в пределах 100 000–150 000 человек{834}. Эти цифры не вяжутся с «кулацким характером» «чапанной войны».

Представители органов власти признавали факт участия середняков и бедняков в восстании, но объясняли его «кулацкой агитацией» или угрозами со стороны кулаков. Например, в указанном выше докладе Смидовича сообщалось, что «двигающиеся толпы состояли из крестьян пожилого возраста в чапанах с участием середняков и даже бедняков»{835}. В ходе разговора по прямому проводу начальника штаба войск ВЧК К.М. Валобуева с председателем Самарского губчрезвычкома Левитиным отмечались «случаи присоединения» к кулакам деревенской бедноты{836}.

Еще более откровенно о характере восстания говорили в своих отчетах работники советских учреждений, выезжавшие в его эпицентры. Например, агитатор Спирягин, работавший в Корсунском уезде Симбирской губернии, в своем докладе в губисполком от 27 марта 1919 г. и впоследствии воспроизведенном в донесении губчека от 9 мая председателю ВЧК Ф.Э. Дзержинскому сообщал: «Упрекать же повстанцев в кулачестве не приходится, так, крестьяне восставших селений в подавляющем большинстве по имущественному состоянию средняки, кулачков на каждое село в среднем не более 5–10 чел»{837}.

Таким образом, в ходе «чапаннои войны» в полной мере проявилась важнейшая черта всего крестьянского движения в Поволжье в годы Гражданской войны — его общекрестьянский характер.

Общекрестьянским протестом против «военно-коммунистической политики большевиков» стало и второе крупнейшее крестьянское восстание в Поволжье — «вилочное», или восстание «Черного орла-земледельца». Так же как и во время «чапаннои войны», его размах власть объясняла происками кулаков, белогвардейцев, «офицеров, перебежавших из колчаковского стана» и т. д.{838} Но в действительности оно проходило по тому же сценарию, что и «чапанная война». Огромное число восставших не соответствовало рамкам «кулацкого мятежа». Сами участники подавления восстания опровергали заявления официальной пропаганды. Приведем несколько примеров, подтверждающих данное заключение.

В своем выступлении 13 марта 1920 г. на заседании ответственных работников Уфимской губернии командующий карательными войсками, действующими на «вилочном фронте», Ю.А. Аплок назвал число вооруженных повстанцев-«вилочников»: 25 800 человек. О 30 000 участниках восстания шла речь в донесениях командиров оперативных групп, оперировавших в Чистопольском и Мензелинском уездах{839}. В докладе информационно-статистического отдела политуправления войск ВОХР Приуральского сектора в ЦК РКП(б) от 20 апреля 1920 г. указывалось: «В восстании участвует вся деревня: и бедняки, и середняки, и кулаки, и старые, и малые»{840}.

Очень важные аргументы в пользу общекрестьянского характера «вилочного восстания» содержатся в докладе члена коллегии Самарского губпродкома А.В. Зуева в Бугульминский уисполком о причинах восстания, датированном апрелем 1920 г. Как «старый продовольственник», А.В. Зуев заявил: «Прежде всего, конечно, возникает вопрос, какой характер носили крестьянские восстания, действительно ли они были «кулацкими», как отмечено в печати. На это я, по долгу революционной совести, не боясь упреков и осуждений, должен прямо сказать, — нет, это не происки кулаков, а стихийное движение широких трудовых крестьянских масс, выражающих недовольство и протест. Кулаки теперь явление довольно редкое в деревне; былое влияние их на население отошло в область преданий, только по старой привычке пугают ими обывателя, как детей букой, или ищут в них причины разных неудач»{841}.