Человек с Марса (Сборник) - Станислав Лем

— Это было через неделю после экспедиции, в первом лагере, в Гангтоке. У меня оказалась сломанной нога — не знаю, как это случилось. И еще расширение сердца — левая камера сместилась чуть не под мышку. Я был слаб, так слаб, что едва мог говорить.

На этот раз молчание тянулось так долго, словно я уже кончил. Арсеньев поднял голову и посмотрел мне в глаза.

— Он погиб?

— Да. Умер на другой день после того, как я его принес. Оказалось, что все это было ни к чему.

— Неправда! — резко, почти гневно возразил Арсеньев. — И никто не имеет права так говорить, даже вы!

— Вы хотите сказать, что это было геройством? — возбужденно спросил я. — Товарищи по экспедиции не раз давали мне понять, что уважение их ко мне возросло после этого случая… А меня это только сердило. Потому что там я его ненавидел. Да, ненавидел! Вам я могу сказать всю правду. Я проклинал его и молился, чтобы он умер, да еще как молился!…

— Но вы все же продолжали идти?

Я не ответил.

— В наше время, — произнес Арсеньев, — нет ни страха, ни нужды, ни тех страшных испытаний, которые угрожали человеку раньше. Но нельзя допустить, чтобы под влиянием легкой жизни мы пренебрегли тем, что самым существенным образом отличает нас от всех других живых существ. Конечно, различие между человеком и животными состоит в том, что у нас есть разум… что мы пользуемся орудиями… что мы владеем речью, что мы летим к звездам… Но кроме этого, есть еще одна вещь, которая порой помогает нам стать выносливее своего тела, сильнее своих мышц, тверже своих костей. Это то, что заставляет нас продолжать даже заведомо безнадежное дело во имя другого человека. Выше этой силы, как ни назови ее — упорство или верность своему долгу, — нет ничего, ибо самым главным для человека является другой человек. Смерть товарища ни на волос не умалила значения вашего поступка. Прозвище, которое вам дали — Человек с Канченджонги, я, еще не зная вас, произносил всегда с ударением на первом слове, а не на втором, потому что здесь дело не в экзотике места экспедиции, а в человеке, и вы оставались им до конца, пилот! О, если бы мы могли всегда, во всех случаях жизни слушаться голоса своей совести!…

Он встал и ударил кулаком по столу.

— А остальное, мой друг… остальное доскажет молчание!…

ЗВЕЗДА ЗЕМЛЯ

Двадцатый день полета. «Космократор», выключив двигатели, летит, словно новое небесное тело, вокруг Солнца, нагоняя Венеру, фазы которой, изменяющиеся как у Луны, видны даже невооруженным глазом. Но полет этот совершенно неощутим. Если не смотреть в телевизор, то можно подумать, что ракета неподвижно лежит на земле. Целыми часами брожу я по центральному коридору, обхожу все галереи и грузовые отсеки и снова возвращаюсь в треугольный коридор, пока меня не спугнут оттуда ненарушаемая тишина и ровный, всегда одинаковый искусственный дневной свет.

Сегодня в полдень, проходя мимо лаборатории, я услышал смех Арсеньева: он может разбудить и мертвого. Полагая, что ученые уже закончили свою работу (они сидели в лаборатории с утра), я приоткрыл дверь и услышал, как Арсеньев говорит физику:

— Но это пустяки, коллега! Кистяковский уже доказал, что потенциальный барьер при свободном вращении вокруг углеродной оси, проходящей через углеродные атомы, едва ли составляет для этана две килокалории!

Услышав эти слова, я отпрянул и, пробормотав «простите!», ушел в кают-компанию.

Там никого не было. Я поглядел на телевизор, направленный в сторону Земли; она ярко сияла, выделяясь среди остальных звезд величиной и блеском. Чуть повыше над ней круглой белой точкой висела Луна. Я смотрел на них, вероятно, с полчаса, как вдруг кто-то положил мне руку на плечо. Я вздрогнул. Это был Арсеньев. Некоторое время мы оба стояли молча, потом он произнес таким тоном, словно спрашивал не меня, а самого себя:

— Ностальгия?…

Земля излучала голубоватый свет. На экране совсем не ощущается глубина пространства. У самой рамки экрана проходила бледно-золотистая полоса Млечного Пути. Астроном, не снимая руки с моего плеча, тихо спросил:

— Почему вы избегаете нас?

— Избегаю?…

— Ну конечно. Вот как сейчас, в лаборатории. — Он улыбнулся. — Вы не ходите на наши совещания, хотя Лао Цзу и я вас просили об этом. Как только мы появляемся где-нибудь поблизости, вы встаете и уходите. Я это уже не раз замечал.

— Я просто не хочу мешать, — живо возразил я. — А что до совещаний, я думал, что в этом нет никакого смысла. Приходить только для того, чтобы присутствовать… Я ведь ничего не могу сказать вам такого, чего бы вы давно уже не знали. Я летчик, и…

— К черту летчика! — прервал меня Арсеньев, и по блеску его глаз я понял, что он и в самом деле рассердился. — Летчик и ученые, да? Вы считаете нас каким-то воплощением всяческой премудрости? Книги, формулы, математика… — Он сердито засмеялся.

— Не совсем так, — возразил я. — Когда мне было шесть лет, у нас в Пятигорске останавливался однажды известный летчик, следующий по маршруту Канада-Северный полюс-Австралия. Отец привез его к нам на машине. Он ужинал у нас, ночевал, а утром полетел дальше. Я помню как сейчас… Он сидел напротив меня и пил чай по-русски, из блюдечка, потому что чай у моей матери был очень крепкий и горячий… Прихлебывал понемногу и не говорил ничего, а я не мог оторвать от него глаз. С чем бы это сравнить?… Быть может, вот так же наблюдает астроном затмение Солнца, какое случается только раз в тысячу лет. Я старался постичь его тайну. С нами сидел плотный, спокойный мужчина средних лет. Двигался, как все, ел, как все, благодарил, когда ему пододвигали тарелку… Но все это не казалось мне настоящей его жизнью. Настоящим был многочасовой полет вокруг света, одиночество в кабине, тучи внизу, а над головой — звезды. Когда он сидел у нас за столом, ел и пил, мне казалось, что он каждую минуту может улететь или испариться… Потому что это был гость из иного мира. И то, что я мог видеть, как он улыбается, что у него золотой зуб… все это не имело для меня никакого значения, все это было ненастоящее, а настоящее, казалось мне, увидеть нельзя. Я передаю вам, как умею, мысли шестилетнего мальчика. А теперь возвращаюсь к нашему разговору. Наука для меня тоже область, совершенно отличная от всех других. Вы, ученые, пребываете постоянно в мире науки, а когда вы находитесь с кем-нибудь из нас, непосвященных, это значит, что вы на миг покинули свой мир. Но я знаю, что вы каждый миг можете туда вернуться. Он с вами всегда, этот ваш мир, в то время как…

— В то время как вы оставили свой на Земле, да? — прервал меня Арсеньев. Он до боли стиснул мне плечо, кажется, сам не замечая этого, но мне это было приятно. — Значит, по-вашему, каждый ученый — это как бы два человека: один — тот, что спит, ест, разговаривает с «непосвященными», а другой, более значительный, невидимый, живет в мире науки? Чепуха! Чепуха, говорю вам!… И ваш мир, и мой, и всех нас — это тот, где мы живем и работаем, а значит — сейчас он здесь, в тридцати миллионах километров от Земли! Правда, моя профессия — наука. Я к ней привязан, больше того — это моя страсть. Мне иногда, правда, снятся математические формулы… Но почему вам можно видеть во сне свои полеты, а мне мою математику нельзя? У нас просто разные специальности, но жизнь-то ведь одна. Теперь я понял, что мы слишком много говорим о необычайных открытиях, идеях и слишком мало о людях-творцах и созидателях. Поэтому я изменю план сегодняшнего вечера… И это принесет пользу не только вам, но и нам.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});