Записки о Пушкине. Письма - Иван Пущин

Посылаю тебе все письма Дороховой, чтобы ты с женой их прочел, сообщив нашим и моему старому директору [Энгельгардту]. Из этих писем вы увидите, добрые мои друзья, на чем основано мое решение расстаться с Аннушкой. Это просто благоволение свыше. Тут нечего говорить эгоистически об разлуке. Явно провидение благоволит, наше дело благодарить и благоговеть. Я принимаю все это с глубокою благодарностию – проникнут этим отрадным чувством и точно не понимаю, за что так делается? Самый этот вопрос исполняет меня каким-то невыразимым, внутренним, молитвенным утешением. Помогай бог моей новой сестре в ее попечениях об Аннушке. Я ей уже писал, что посылаю ей здоровье и труды от брата, который счастлив тем, что новая его сестра считает его благодетелем, между тем как он сознает, что она ему благодетельствует. Последний ее листок меня необыкновенно отуманил. Я за нее испугался, но и тут, помолившись богу, вверился провидению. Так все это необыкновенно устраивается, что нет возможности не послать Аннушку. Ты увидишь ее спутниц. Может быть, я попрошу их доставить этот пакет лично. Это будет зависеть от того, что будут ли они где-нибудь останавливаться. Письма Дороховой возврати при случае. Это мой капитал.

Покамест прощай. Идем обедать, к А. В. Ентальцевой. Теперь у нас все проводинные сходки. Вчера вечеровали у Евгения, Аннушкиного крестного. Я ей проповедую, чтобы она благодарила бога за любовь всех с самого ее детства.

Для Гусевой сделай, что можешь. Я ей всегда пишу, чтобы она прямо обращалась к тебе. Мы с ней в частых сношениях, ко от меня, кроме изъяснений, никакого нет толку. В полном смысле слова: Маремьяна-старица! Это уже вошло в мое призвание. Благодаря бога, старая Маремьяна иногда и не бесполезно заботится.

До свидания. Не знаю, личного ли, по крайней мере еще допишу этот листок.

23 [ноября].

После обеда. Сейчас еду проводить Аннушку. Не пишется. Этот пакет тебе доставит Елизавета Алексеевна Кобелева, – надеюсь, что она благополучно доставит Аннушку Марье Александровне. Я очень доволен, что спутницы у нее такие добрые – ей не будет скучно в дороге, – и я спокоен.

Обнимаю тебя, Марью Николаевну. Целую деток ваших.

К Eudoxie пишу казенным путем. Расцелуй всю семью. Может быть, нынешнюю зиму Мария Яковлевна увидится с Аннушкой. Теперь она от вас не далеко будет.

Верный твой И. П.

167. Е. И. Якушкину[431]

[Ялуторовск, ноябрь 1855 г.].

…Вы уже знаете, что Клейнмихель[432] сменен, но, может быть, не знаете, что это был единственный человек в России, qui a en le suffrage universelle[433] (то есть, что мнения согласны были на его счет).[434] Потом в народе говорили, что будто царь,[435] скучая в Николаеве, говорит: «Дай потешу народ мой, сменю К.». Читайте и разумейте.

Все тоска, любезный друг. Должно быть, что-нибудь выкраивается. Как-то не совсем ладно все идет…

Все вас обнимают в надежде скоро, разумеется, реально.

Мы погоревали о Василии Львовиче… Корсаков приехал ко мне в восемь суток…

168. H. Д. Фонвизиной[436]

[Ялуторовск], 16 генваря 1856 г.

Сегодня получена посылка, добрый друг мой Матрена Петровна! Все нашел, все в моих руках. Спешу тебе[437] это сказать, чтоб тебя успокоить. Qui cherche, trouve.[438] Ничего еще не читал… Скоро откликнусь – и откликнусь с чувством признательной затаенной любви… Прочел стих:

Стану молиться богу,Стану тебя поджидать.

…Ваня вертит свою игрушку и очень доволен… От Аннушки получил весточку от 3 генваря…

Поцелуй Таню[439] – меня пугает слово на надписях. Все какое-то прощание! а я это слово не люблю вообще, а особенно от нее. Не лучше ли: до свидания! Где-нибудь и как-нибудь.

Обнимаю тебя крепко… До свидания!

Верный твой И. П.

Ваня целует тебя. Он теперь почти здоров и скоро поедет в училище.

169. Н. Д. Фонвизиной[440]

[Ялуторовск], 30 генваря 1856 г. отправляется.

Вот уже две недели, как я сказал тебе, друг мой неуловимый, что посылка в моих руках…

После полуночи остался один – нет не один, а с тобой в виде грозного судьи!.. Я распечатал, по твоему приказанию, одну только вторую часть Унженской поэмы. Читаю листы от 22 октября. Перехожу к дневнику… не сходя с места, произнес свой приговор: стать перед тобой на колени…[441]

Ты непостижимое создание… «Не понимаю, почему нельзя быть с признанным братом при всех и нежно наружно? Зачем ставить себя в безвыходное положение – и страдать, когда есть сознание чего-то другого?…»

Заочные наши сношения затруднены. Я с некоторого времени боюсь с тобой говорить на бумаге. Или худо выражаюсь, или ты меня не хочешь понимать, а мне, бестолковому, все кажется ясно, потому что я уверен в тебе больше, нежели в самом себе… Прости мне, если всякое мое слово отражается в тебе болезненно…

Таню… я и люблю! Неуловимая моя Таня!..

Странное дело! Таня со мной прощается, а я в ее прощай вижу зарю отрадного свидания! И так ясно вижу эту звездочку, что теперь сам прошу приехать прямо в Аннушкину комнату. Мне кажется, что я просто с ума сошел, – меня отталкивают, а я убеждаюсь, что – ближе, нежели когда-нибудь, и все мечтаю!..

Верь мне, твоему заветному спутнику! Убежден, что мы с тобой встретимся, о многом ты от меня услышишь…

Не верю тебе самой, когда ты мне говоришь, что я слишком благоразумен. Я шалун был и останусь… Власть твоя надо мною все может из меня сделать. Пожалуйста, не говори мне об Онегине. Я Иван и ни в какие подражания не вхожу…[442]

170. Н. И. Пущину

[Ялуторовск], 7 февраля 1856 г.

Вот твой знакомец Александр Егорович Врангель. Этот раз он непременно будет у тебя, любезный друг Николай.

Корсаков провел у меня вечер 31 генваря; с ним – твое письмо от 11 генваря, со старым от 8 августа с «Вопросами жизни» и с облатками. «Вопросы» читаю с истинным удовольствием, но еще не кончил, потому что Евгений взял и говорит, что я могу после него прочесть. Когда возвратит, передам тебе мое впечатление. Будь спокоен и успокой Пирогова – рукопись его не будет в чужих руках…[443]

Отовсюду говорят, будто бы намерены нас пустить за Урал.

Нарышкин меня в этом уверяет. – Как тебе нравится это соображение – оно вроде многих теперешних.

Менделеев уже в Симферополе на службе.[444]