Вяземский - Вячеслав Бондаренко

Море дает иллюзию забвения, счастья: «Волшебно забывает ум / О настоящем, мысль гнетущем, /Ив сладострастьи тайных дум / Я весь в прошедшем, весь в грядущем…»

Не так уж часто Вяземского можно было застать в таком настроении, но пушкинский ответ на «Море», посланный с коротким и довольно холодным письмом 14 августа, словно призван сбить с него романтический настрой… Поводом для стихов Пушкина послужил слух, что Николая Тургенева схватили и морем везут из Англии в Россию. К счастью, всего лишь слух. Но море Пушкин развенчивает решительно:

Так море, древний душегубец,Воспламеняет гений твой?Ты славишь лирой золотойНептуна грозного трезубец.Не славь его. В наш гнусный векСедой Нептун земли союзник.На всех стихиях человек —Тиран, предатель или узник.

…Вера Федоровна ждала мужа в Москве. Но Вяземский туда не торопился. «Ты спрашиваешь, когда буду? — писал он 17 июля. — Право, не знаю теперь. Прежде полагал я приехать ранее, но мысль возвратиться в торжествующую Москву, когда кровь несчастных жертв еще дымится, когда тысячи глаз будут проливать кровавые слезы, эта мысль меня пугает и душит. Вероятно отложу свой приезд». И в другом письме: «Желал бы знать скорее, когда будет коронация, чтобы приехать к шапочному разбору… Я человек не праздничный, да и к тому же это материалы для моего биографа: 1-е. Проезжал в таком-то году через Ригу и не видел Риги. 2-е. Был москвичом и не хотел возвратиться в Москву на коронацию». Одно из писем к жене он завершал в высшей степени издевательским пассажем, где прямо обращался к тем, кто вскрывал его переписку: «Я не против этого, но прошу только вас, господа, на письменных заставах команду имеющие, недолго задерживать наши письма! Я знаю, что вы не очень грамотны и довольно тупы по своей природе и что легко не разбираете вы ни руки моей, ни смысла моего… С глубочайшим высоко почитанием имею честь пребыть вашим… (Что, бишь, вы? — превосходительство, или выше, или еще выше? Право, не знаю; но сами вставьте титла…) …всепокорнейшим слугою князь Петр Андреевич сын Вяземский, отставной камер-юнкер и более ничего».

Первопрестольная готовилась к коронационным торжествам — туда съехался дипломатический корпус, гвардейские полки. Велено было веселиться. Возвращаться в эту официальную Москву не хотелось. Вяземский выехал из Ревеля только в ночь с 3 на 4 сентября, когда торжества шли уже полным ходом. В Москве был 9-го, «к шапочному разбору».

Одна была радость посреди этой пляски на костях казненных — вернули из ссылки Пушкина. 8 сентября Николай I беседовал с ним в Чудовом монастыре, заявив после, что только что разговаривал с умнейшим человеком России. А на другой день в половине двенадцатого умнейший человек России, оставив вещи в гостинице «Европа», уже входил в особняк в Большом Чернышевом переулке… «Пушкин, Пушкин приехал!!!» — наперебой закричали шестилетний Павлуша и девятилетняя Пашенька, бросаясь наперегонки к гостю, и даже тринадцатилетняя Маша, которой уже неприлично было так вести себя, и та не удержалась и вприпрыжку устремилась за братом и сестрой… А Пушкин, белозубо смеясь, уже склонялся к ручке Веры Федоровны.

— Дорогая княгиня, снова я у ваших ног, как и обещал… Ах да, я и позабыл, что вы против целованья ручки, это, кажется, вышло из моды. Трясу вам ее на английский манер. — Со смехом пожал княгине руку и огляделся. — А где же…

— В бане, в бане! — смеялась в ответ Вера Федоровна. — Хочет быть чист перед вами, как ангел!

Вяземский действительно уехал мыться с дороги, и Пушкин, как ни уговаривали его княгиня и дети остаться и подождать его дома, помчался к нему немедля. Романтическая встреча старых друзей в бане… Они не видались семь с половиной лет, но ни тот, ни другой никаких свидетельств о предмете тогдашнего разговора не оставили. Нет сомнений, что был он долгим — столько событий, столько невысказанных в письмах мыслей…

Так началась их очная дружба. До этого — в сущности, только несколько личных встреч (25 марта 1816-го; май 1817-го — неделя общения; январь 1819-го — тоже частые, но недолгие встречи), из которых 1816—1817-й — знакомство и поддержание знакомства, в присутствии Карамзина, смущение, полуофициальность. Потом жаркая переписка с обеих сторон (1822—1826), и, к слову сказать, золотое время их отношений, потому что на бумаге поссориться хоть и возможно, но все же сложнее, чем в жизни.,. Одна из самых, кажется, хрестоматийных и растиражированных дружб в русской истории — ведь именно в качестве друга Пушкина существует Вяземский в массовом сознании сегодня, он своего рода апостол Петр при Христе; дружба с Пушкиным стала, в сущности, его профессией, была закреплена в анекдотах, в многочисленных биографических романах, в стихах (например, у Геннадия Шпаликова: «Здесь когда-то Пушкин жил, / Пушкин с Вяземским дружил…»). И вот они видятся каждый день, 29 сентября Пушкин читает в Большом Чернышевом «Бориса Годунова» (Вяземский: «Зрелое и возвышенное произведение… Ум Пушкина развернулся не на шутку… мысли его созрели, душа прояснилась и… он в этом творении вознесся до высоты, которой он еще не достигал»), безоговорочный союз, творческий и личный; планы, ожидания, сокровенные мысли… Оба, кажется, счастливы.

Но именно что «кажется». Дружба их никогда не была безоблачной. (Можно даже задуматься о том, насколько Вяземскому вообще была свойственна дружба… и прийти к выводу, что все его дружбы уходят корнями в арзамасские времена, стоят незыблемо на переписке, прозаической и поэтической, в меньшей мере на личном общении и, не будучи лишены нежности и доверия, почти лишены романтичности, так свойственной, например, дружбе «старших» Жуковского и Александра Тургенева. Все поздние дружбы Вяземского — всего лишь попытки найти себе собеседника в пустыне, слабую тень того, что было когда-то, а отнюдь не предмет для сердечной привязанности; статус друзей приобретают тогда просто давние знакомые — А.С. Норов, П.А. Плетнев — или «молодые» люди, успевшие хлебнуть воздуха пушкинской эпохи, как Тютчев.)

Достаточно беглого знакомства с мемуарными заметками князя о Пушкине, с их перепиской, чтобы понять: благостной дружбой двух добряков-единомышленников тут и не пахло. Их отношения — сложный поединок двух воль, двух жизненных концепций, да и двух поколений русской словесности тоже: несмотря на всего семь лет биографической разницы в годах, Вяземский и Пушкин — принципиально разные эпохи нашей литературы. Наиболее «хрестоматийные» их творческие расхождения — «святость» Карамзина и Дмитриева, талант трагика Озерова, талант Батюшкова, полемика классиков и романтиков — связаны именно с литературной разницей в возрасте. На глазах Пушкина не было никаких шор, Вяземский на все смотрел еще с карамзинской колокольни (хотя на практике нередко совершал дерзкие рейды «на сторону»).

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});