Мятеж реформаторов: Когда решалась судьба России - Яков Гордин

Около десяти часов, не дождавшись никого на площади, Кюхельбекер пошел в их общую с Одоевским квартиру на Исаакиевской площади. Одоевский только что вернулся после встречи с Рылеевым и Пущиным. Он и Кюхельбекер решили ехать к Рылееву. Одоевский взял с собой пистолет, а другой дал Кюхельбекеру.

Когда они приехали, Рылеев и Пущин были уже дома, и к ним пришел прапорщик Палицын, известивший их о присяге в Измайловском полку. Показательно, что на вопрос Одоевского: "Какие полки еще не присягнули?" — Рылеев ответил совершенно точно: "Московский, Финляндский, Экипаж, Лейб-гренадерский…"

Обсудив положение, Рылеев и Пущин послали Кюхельбекера в Гвардейский экипаж, а Одоевского — в Финляндский полк, для связи. Палицын должен был посетить лейб-гренадер.

В эти часы практическое руководство целиком сосредоточилось в руках Рылеева и Пущина, которые держались вместе, ибо им предстояло в случае успеха вдвоем вести переговоры с Сенатом.

Они сейчас делали все возможное, чтобы обеспечить одновременность выступления, чтоб хоть как-нибудь компенсировать страшный урон, нанесенный Якубовичем. Рылеев и Пущин верили, что выход первых рот взорвет ситуацию и послужит запалом для общего движения гвардии…

Революционную концепцию Рылеева можно назвать концепцией снежной лавины — когда сорвавшаяся с вершины глыба льда нарушает общее равновесие и возникает неостановимое движение гигантских снежных масс.

В отличие от Трубецкого, между десятью и одиннадцатью часами утра 14 декабря Рылеев, Пущин и Оболенский были полны нервной надежды — все еще могло произойти.

Бешеный революционный темперамент и агитационное искусство Рылеева возбуждали молодых офицеров, соприкасавшихся с ним в это утро.

Одоевский, измученный после суточного дежурства во дворце, не спавший ночь, бодро мчался теперь к финляндцам. Выйдя от Рылеева, он сперва пошел пешком, так как извозчик был отпущен, через Исаакиевскую площадь к Неве, к наплавному мосту, — Финляндский полк стоял по ту сторону Невы. У своего дома он увидел подъезжающего корнета-конногвардейца Ринкевича, которого он недавно принял в тайное общество. Тот сменился с полкового караула и спешил за инструкциями. Мы не знаем, что за инструкции дал Одоевский Ринкевичу. Знаем только, что он взял у корнета сани и дальше поехал на них. Уже на Васильевском острове Одоевский встретил Палицына, с которым недавно виделся у Рылеева. Очевидно, Палицын проезжал мимо Финляндского полка и выяснил, что там все тихо, ибо он отговорил Одоевского туда ехать, а пригласил его с собой к лейб-гренадерам. Одоевский согласился и пересел в сани Голицына…

Было около одиннадцати часов.

В это время в рылеевской квартире что-то произошло. Есть основания предполагать, что к Рылееву примчался Искрицкий, побывавший в московских казармах сразу после выхода восставших рот. Во всяком случае, около одиннадцати часов Рылеев и Пущин поспешили к Сенату.

На Исаакиевской площади, возле Синего моста, они встретили Якубовича, у которого были свои замыслы. Неизвестно, посвятил ли он в них Рылеева и Пущина.

Они бросились дальше и, обогнув строящийся собор, увидели внушительное каре московцев.

Оболенский или уже был в каре, или пришел тотчас.

Не хватало Трубецкого и Булатова.

ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ. 11–12 ЧАСОВ

Великий князь Михаил Павлович приехал в Петербург около девяти часов утра. Встретивший его у Нарвской заставы Перовский передал приказание нового императора спешить во дворец. Туда прибыли к половине десятого.

Николай хорошо помнил мрачные прогнозы Михаила. "Ну, ты видишь, что все идет благополучно, — сказал он при встрече, — войска присягают, и нет никаких беспорядков". — "Дай Бог, — отвечал Михаил, — но день еще не кончился".

Первым известил императора о начале тревожных происшествий генерал Сухозанет, приехавший во дворец из казарм конной артиллерии. (Нам придется еще обращаться к воспоминаниям Сухозанета, и потому надо сказать, что воспоминания эти, отличающиеся напыщенным хвастовством, доходящим до прямой глупости, тем не менее довольно точно передают фактическую сторону дела.) "Государь вышел, — вспоминал Сухозанет, — с лицом спокойно-сериозным, и когда я вкратце рассказал, что нарушенный порядок восстановлен, что виновные арестованы и сабли их отосланы к коменданту, то государь сказал: "Возвратите им сабли — я не хочу знать, кто они", — и, возвысив голос, грозным тоном добавил: "Но ты мне отвечаешь за все головою". Я возвратился в конную артиллерию…"

В этот момент Николай еще не столько мог, сколько хотел надеяться, что замешательство в конной артиллерии — естественное следствие путаницы с присягами, и не более того. Ему смертельно не хотелось осознавать, что обширный заговор, о котором его известил Дибич и на который намекал Ростовцев, начинает обнаруживать себя в действии. Его приказ возвратить сабли артиллеристам был попыткой убедить себя и Сухозанета в случайности происшедшего.

Однако он вызвал Михаила Павловича, успевшего переодеться в артиллерийский мундир, — тот был с рождения шефом гвардейской артиллерии — и послал его вслед за Сухозанетом удостоверить артиллеристов в законности присяги.

Но с десяти часов, с момента приезда Сухозанета, Николай напряженно ждал страшных вестей. И они не замедлили явиться.

Уцелевший при избиении генералов в Московском полку Нейдгардт, как только мятежные роты выбежали со двора, поспешил во дворец.

Николай вспоминал об этом роковом моменте:

"Спустя несколько минут после сего (отъезда к артиллеристам Михаила Павловича. — Я. Г.) явился ко мне генерал-майор Нейдгардт, начальник штаба Гвардейского корпуса, и, взойдя ко мне совершенно в расстройстве, сказал:

— Ваше величество! Московский полк в полном восстании; Шеншин и Фредерикс тяжело ранены, а мятежники идут к Сенату; я едва их обогнал, чтоб донести вам об этом. Прикажите, пожалуйста, двинуться против них первому батальону Преображенского полка и Конной гвардии".

Сам по себе текст не может передать колорита этой встречи и разговора. Слова Николая о Нейдгардте — "совершенно в расстройстве" — слабая тень того, как должен был выглядеть начальник штаба, на глазах которого четверть часа назад рубили двух генералов и полковника, а сам он чудом избежал этой участи.

Особенность психологического быта представителей верхнего слоя Российской империи состояла в том, что они сознавали вулканичность почвы, по которой ходили ежедневно. Они знали и помнили, что против постоянно раздраженного крестьянства у них есть одна защита — солдаты. А против солдат, ежели они выйдут из повиновения, никакой защиты нет. Слабость военно-бюрократической диктатуры — в ограниченности и примитивности опоры, в отсутствии свободы маневра. После волнений в Семеновском полку не единожды и не одно генеральское сердце обрывалось при мысли, что поддержи семеновцев сочувствующие им преображенцы и измайловцы — и противопоставить им было бы нечего. Гвардия не пошла бы против "коренных полков". А первое следствие выхода гвардии из-под контроля — избиение ненавистных начальников…

Вот именно это и начиналось.

Николай был куда более осведомлен и ориентирован в ситуации, чем Нейдгардт, и потому ужас его был глубже и дальновиднее. "Меня весть сия поразила, как громом, ибо с первой минуты я не видел в сем первом ослушании действие одного сомнения, которого всегда опасался, но, зная о существовании заговора, узнал в сем первое его доказательство".

Надо отдать должное Николаю: он сумел взять себя в руки и отдать приказания, которые предложил ему Нейдгардт, — привести в боевую готовность те две части, которые к этому времени присягнули, — преображенцев и конногвардейцев. А владеть собой ему было нелегко: он в эти минуты не знал ни масштаба, ни непосредственной цели заговора. Он мог ожидать массового неповиновения, резни. Перед ним, конечно же, встали апокалиптические картины, изображенные Ростовцевым, — империя в огне, крови, развалинах…

Он послал флигель-адъютанта Бибикова (друга Трубецкого, женатого на сестре Сергея Муравьева-Апостола) сказать, чтоб приготовили коня. А сам направился к главному караулу. По дороге он встретил генерала Апраксина, командира Кавалергардского полка, и приказал выводить полк к Сенатской площади — кавалергарды только что присягнули. "На лестнице встретил я Воинова в совершенном расстройстве. Я строго припомнил ему, что место его не здесь, а там, где войска, вверенные ему, вышли из повиновения".

Воинов, один из виновников междуцарствия и событий 27 ноября, был "в совершенном расстройстве" по причине вполне основательной. Если предположения наши верны и Воинов, принадлежавший к генеральской оппозиции против Николая, как и Милорадович, уповал на мирный отказ гвардии изменить присяге, то теперь он увидел, к чему привела эта рискованная игра. Избиение генералов в Московском полку свидетельствовало о том, что ситуация развивается совсем не так, как хотелось бы, и разъяренные солдаты, ведомые отчаянными офицерами, вряд ли будут разбираться в оттен-ках генеральских позиций. Но, как бы то ни было, Воинов бросился в московские казармы…