Гора Орлиная - Константин Гаврилович Мурзиди

тридцать? Так? Интересно!

— Погодите, — перебил его Кузнецов, — не забывайте главного. У нас прямая задача, надо принять меры по поводу того, что установила бригада…

— Надо принять меры, — согласился Нечаев, повышая голос. — Но меры другого порядка. Пора установить наконец единоначалие на заводе.

— Отлично. Давно пора, — согласился Кузнецов.

— Отлично или нет, мы после поговорим, — ответил Нечаев и посмотрел на Черкашина.

Черкашин поднялся.

— Я сейчас уйду, — сказал он. — У меня еще два слова. Возможно, тоже не по моей линии. Дело в том, что мы все время говорим о борьбе за скрытые возможности, говорим о том, что рекорды надо закреплять, а вот в механических мастерских… правда, это не главное предприятие нашего комбината, а подсобное, я это понимаю… но — вдруг… в жизни все может случиться… станет главным предприятием. Так вот, в мастерских не распространяют опыт лучших токарей, затирают ценное предложение…

— Хорошо, — сказал Нечаев, выслушав суть дела и вспоминая, что хотел ночью зайти в мастерские — сейчас еще помнится желтоватый свет в решетчатых окнах, — но так и не зашел. — Обещаю, разберусь. — Он встал. — Вы все что-то никак не можете поделить с Громовым.

В его голосе прозвучала суровая нотка.

— Мне с ним делить нечего, — ответил Черкашин.

— Но вы сейчас его заядлым консерватором выставили, а этого Леонова чуть ли не героем. А до героизма тут далеко, героизм — он немного иной. Вот сегодня ночью в мартеновском цехе с литейным ковшом неполадка случилась. Так рабочий не испугался, о себе не подумал… смелый, черт! Вот о чем говорить надо — это героизм!

— Говорить надо о том, что ковши плохие на таком замечательном заводе, — не выдержал Черкашин. — Я думаю, придет время, когда мы не будем заниматься прославлением вынужденного героизма, а будем привлекать к ответственности тех, кто способствует обстановке, порождающей подобный героизм.

Когда Черкашин вышел, Нечаев сказал:

— Черт с ним! Тут дело понятное. Но как мог ты, руководитель партийной организации, тратить время на пустые разговоры? Придется навести порядок на заводе. Придется воспользоваться своими правами.

— Я же говорю, давно пора! Нечего прятаться за спину общественности.

— Когда это я прятался за твою спину? Когда? Что-то не помню. Да и спина у тебя такая, что мне за нею вряд ли спрятаться. — Он прищурил один глаз, усмехнулся. — Вместо того чтобы помогать, ты ведешь подобные разговоры.

— Я должен не только помогать вообще, но и контролировать. Бригада Черкашина работала по заданию парткома.

— Ясно! Решил исправлять свои ошибки. Газеты читаешь! — зло проговорил Нечаев. — Недавно в «Правде» писали, что партийные организации не контролируют работу предприятий, не вскрывают недостатки, выносят неконкретные решения…

— Да, писали, — Кузнецов помрачнел. — Все это касается и нас.

— И еще, — не слушая его, продолжал Нечаев, — свыклись с глубоким прорывом. Это как будто не совсем касается?

— Не совсем…

— Я думаю! Не совсем касается. Только по какой причине? Прорыв не такой уж глубокий! — сказал Нечаев с видимым торжеством. — А вообще людям, которые свыкаются с обстановкой, знаешь ли, надо менять обстановку.

— Как это понимать?

— Как хочешь!

— Хорошо, — Кузнецов поднялся. — Продолжим этот разговор в горкоме.

— Всегда готов! Но думаю, что для тебя не будет большой радости, — усмехнулся Нечаев и напомнил: — Секретарь так и не извинился перед главным инженером…

— Едем! — предложил Кузнецов. Широкие ноздри его раздулись, усы начали топорщиться. — Там разберемся…

— Ладно, зачем я тебя буду под монастырь подводить?

Кузнецов остановился, глянул пристально на Нечаева:

— Дело тут, конечно, не во мне… Остывать начинаешь, Евграф?

— Начинаю, — признался Нечаев. — Посиди минутку, помолчи… Вот так. И давай разберемся сами.

Сергей Сергеевич продолжал советоваться. Он вызвал к себе Плетнева и обсуждал с ним «проклятый вопрос».

— Прошло время заниматься детскими забавами в технике, — сказал под конец Плетнев. — На производстве надо ставить серьезные опыты, а не самодеятельностью увлекаться. А серьезная работа, как известно, не по плечу самоучкам.

— Не понимаю тебя, — неожиданно сказал Громов.

Плетнев никак не ожидал такого выпада.

— А при чем здесь я?

— А вот при чем. Я в жизни многое повидал, часто приходилось спорить, отстаивать свои решения, приходилось и заблуждаться и видеть, как другие заблуждаются, выслушивать всякие доводы. Но я тебе, уважаемый Василий Григорьевич, скажу, что за одним доводом почти у каждого скрывается какой-нибудь другой, самый главный довод, тот самый, ради которого и завелся спор. Тебе я могу прямо об этом сказать. Ты постарше Леонова, отпетушился уже, а возможно и никогда не петушился, парень ты такой… У тебя, кроме твоих всяческих технических доводов, кроме возражений секции ИТР, есть что-то свое, может быть, даже престиж. Ты, говорят, упрекнул его за то, что он тебе не поклонился, обошелся без консультаций. Вот и думаю, не престиж ли тут, не честь ли мундира? Вы чуть ли не вместе на заводе с ним начинали…

— Хотите говорить всерьез, Сергей Сергеевич? — спросил Плетнев. — Если серьезно, я готов.

— А разве я не серьезно до сих пор разговаривал?

— Когда как…

— Надо маневрировать, — пояснил Сергей Сергеевич. — На одной ноте нельзя все время…

— Так вот, если серьезно, извольте, — начал Плетнев, усаживаясь в кресло, — я раньше отвечу вам на ваше предположение. Только не обижаться. Престиж тут ни при чем. Престиж он… еще раз предупреждаю, не сердиться… Нас тут только двое, разговор чисто мужской, — Плетнев усмехнулся. — Престиж — он вас больше беспокоит, если говорить о нас двоих. Вы больше заботитесь о чести мундира… Это не критика и даже, — Плетнев опять усмехнулся, — не самокритика. Я занят другим. То, что меня беспокоит, со стороны может быть понято, как зависть. Вот вы говорили, что мы почти вместе начинали. Да. Ну и что же? Вам кажется, что Леонов кое в чем уже обогнал меня?..

— Сам чувствуешь! — перебил его Сергей Сергеевич. — Вот именно: «кое в чем»…

— Зависти я не чувствую, — продолжал Плетнев. — Кое-кто называл меня эгоистом. Пусть. Для себя я, внутренне, человек честный. И хочу, чтобы меня окружали такие же честные люди. Хочу, чтобы они шли вперед честными путями. И тут я подхожу к главному. Всего несколько слов. Я понимаю, что каждому хочется выдвинуться. Но для этого есть одна прямая и честная дорога, дорога знаний. А Леонов… если уж говорить откровенно, малограмотный человек, малограмотный и технически и вообще. Я бы ему простил эту малограмотность, как прощаю ее, например, Бабкину. Тот хоть никуда не лезет. А этот даже свою малограмотность использует для того, чтобы подняться еще на одну ступеньку. Все эти приспособления, все эти заигрывания с молодыми рабочими, все эти разговоры о стиле руководства, о проникновении в душу человека — все