Улав, сын Аудуна из Хествикена - Сигрид Унсет

Тейт… Ее словно дрожью проняло – точь-в-точь как бывало прежде. Память о нем стала далекой и смутной, как обо всем, что утонуло за оглядью, когда она уехала прочь ото всего этого вместе с Улавом. Но сейчас воспоминание о том, что Тейт когда-то владел ею, ожило и заставило ее ужаснуться.

Она не заметила, как вошел Улав, и при виде его вздрогнула всем телом и закричала.

Он стоял в дверях и глядел на эту высокую стройную молодицу, узкоплечую и хрупкую, которая стояла, нагнувшись над столом, медленно и неловко разминая сырное месиво длинными тонкими пальцами. Ее лица под платком он не видел, однако знал, что ей не по себе.

Ему стало стыдно оттого, что он обошелся так с нею, приехав домой. Не подобает так обходиться с женою. Он испугался, что она занемогла.

– Никак я напугал тебя? – спросил Улав, как всегда, спокойно и заботливо. Он встал рядом с нею, немного смутись, отщипнул кусочек сырного месива, которое она скатывала в кругляши, и принялся жевать.

– Мне никогда не доводилось варить сыр до того, как я приехала сюда, – сказала она, словно оправдываясь. – Далла мне никак не давала попробовать. Сыворотку-то я так и не отжала хорошенько.

– Еще обучишься, – утешил ее муж. – У нас еще довольно времени, Ингунн… Досадно, однако, что я купил этого коня. Этот Стейн меня раззадорил, – сказал он смущенно, опустил глаза, покраснел и засмеялся неловко. – Ты ведь знаешь, у меня нет привычки дурачиться. Уж я так обрадовался, когда ты вышла встречать меня. – Он глядел на нее так, словно просил прощения.

Она еще ниже наклонилась над столом, щеки ее пылали.

«Видно, трудно ей еще управляться с хозяйством, – думал он. – Устает с непривычки. Только бы старик лежал тихо сегодня ночью в своей каморе». Немощное тело Улава-старшего грызла подагра, и по ночам он часто подолгу лежал и громко стонал, не давая покоя молодым в горнице.

Как только воротился молодой родич и Улаву, сыну Инголфа, не стало более нужды хозяйствовать, он разом одряхлел. Немало потрудился он в Хествикене, а проку оттого вроде бы и не было. Теперь же старческие недуги вовсе одолели его. Молодые хозяева были добры к нему. Улаву же было опорой, хотя он и сам не знал, какая ему нужда в этой опоре, что он наконец-то живет под одной крышей с человеком из рода своих предков. И его радовало, что Ингунн обходилась с дряхлым старцем ласково и заботливо. Вот только он огорчался, что ей, как видно, не были по сердцу дочери Арне и их отец, с которым они недавно встретились. Улаву брат отца сразу полюбился. Арне из Хестбеккена был пятидесяти лет от роду, седовласый, красивый, статный. Семейное сходство между ними так и бросалось в глаза. Арне, сын Тургильса, приветствовал Улава ласково и сердечно и просил его пожаловать к ним на рождество. Улав приглашению очень обрадовался, но Ингунн не выказала охоты ехать в гости.

Он был доволен, что она жалела Улава, сына Инголфа, хотя со стариком было немало хлопот. Он часто не давал спать по ночам и к тому же дрызгал повсюду мазями да прочими снадобьями, которые приготовлял сам. Старый пес, спавший с ним в постели, дабы на него перешел костолом из больной ноги хозяина, таскал грязь в дом, кусался и норовил стянуть что попало. Но Ингунн терпеливо ходила за старцем, говорила с ним по-дочернему ласково и кормила его собаку.

Молодые любили слушать, как старый Улав рассказывает байки по вечерам. Конца не было его рассказам, он знал все на свете про людей из Фолдена и всей округи, про их родичей, про дворы и усадьбы. Со слов своего отца он знал и о большой междоусобице и смуте, что царила в Норвегии с приходом Сверре Попа. Отцу же рассказал о том его дед. А вот за короля Скуле Улав Полупоп сражался сам. Улав, сын Улава из Хествикена – прадед Улава, сына Аудуна, – стоял за Сигурда Риббунга до последнего и бился тогда с королем Скуле. Но когда на эретинге выбрали в короли герцога, Улав Риббунг собрал людей и отправился на север со своими тремя сыновьями ему на помощь, а брат его, священник Инголф, дал сыну обет последовать за ними вместе со своими братьями.

– Тургильсу и мне шел тогда пятнадцатый год, однако в нас был прок. Рубец-то на заду получил я под Локой. Эти ворбельгены [107] подсмеивались надо мной, что меня ранило в такое место. Но ведь нас тогда загнали в глубокую лощину, где промеж глинистых откосов бежал ручей, а биркебейнеры засели вверху над нами впереди и позади – с обеих сторон. Там были Тургильс, я и еще молоденькие парнишки. Немало было молокососов и среди ворбельгенов. Одного из них мы в шутку прозвали Чернявенький – он был до того рыжий, что просто страсть, отродясь дотоле я таких не видал. Один раз, когда мы были с Гудине Гейгом в Эстердаларне [108], довелось нам ночевать в небольшой усадьбе, а дом-то возьми и загорись. «Это все из-за тебя, чертяка, – сказал Гудине. – Ты спал, прислонясь своим рыжим чубом к стенке». – «Ага, а ты дул на нее своей жаркой волчьей пастью», – ответил Чернявый. Хи-хи-хи! Он-то сказал это не так пристойно, при Ингунн зазорно повторять. Мы спали на полу – Чернявый позади Гудине. Сени уже вовсю пылали, но нам все-таки удалось выбраться из огня. Ловки они были, биркебейнеры, дворы поджигать. Мы шутили, что, верно, многие из них были дети банщиков да стряпух. А теперь послушайте, что сталось с нами, с Тургильсом и со мной, под Локой, нет… сперва про этого самого Гудине Гейга…

Улав примечал, что Ингунн краснела каждый раз, когда старец спрашивал, не собирается ли она их обрадовать хорошей вестью. Они были женаты уже пять месяцев.

– Стараемся как умеем, родич дорогой, – отшутился Улав.

Старик осерчал и велел ему не шутить в таком деле, а лучше дать обет богу, чтобы тот ниспослал ему поскорее наследника. Улав засмеялся и ответил, что шибко торопиться не к чему. Про себя же он подумал, что Ингунн, видно по всему, даже сейчас, в полном здравии, трудно управляться с хозяйством да трем служанкам дело находить.

Но Улав, сын Инголфа, сетовал. Он знал людей четырех колен этого рода: прадеда, деда, отца и сына. «Шибко охота мне увидеть сына твоего своими глазами, перед тем как сойду в могилу».

– Поживешь еще. Успеешь поглядеть и на сына моего, и на внука, – утешал его Улав.

Только старик нахмурился.

– Улав, сын Тургильса, был женат на Туре, дочери Инголфа, уже десять лет, когда у них народились дети, и он пал в бою, прежде чем его дети увидели божий день. Видно, бог покарал его за то, что он взял ее в жены вопреки воле отца своего. Промеж Инголфом из Хествикена и Тургильсом из Дюфрина была старая вражда, но Улав, сын Тургильса, объявил, что он-де не желает отказываться от хорошей женитьбы из-за того, что два старика повздорили некогда на пирушке.

Тура была наследницей, потому как с Инголфом кончался старый хествикенский род, который жил в этой усадьбе, с тех пор как существует земля норвегов. А Тургильс Пушица был последним из дюфринского рода лендерманов. Сверре отдал молодую вдову Тургильса и его усадьбу одному из своих людей. Сам Тургильс Пушица был женат трижды. Прозвище это дали ему в молодые годы за его льняные волосы да белое лицо, что передались от него детям и внукам.

Теперь, видишь сам, нашему предку было за что мстить Сверре – за одель, за отца и трех братьев. И в ту зиму, когда люди из здешних мест вокруг Фолдена отправились мстить за короля Магнуса, венценосного господина, да сбросить с престола этого Сверре, который, не имея никаких прав на королевство, пожелал отменить наши старые законы да ввести новые свычаи и обычаи, кои нам и на дух были не нужны, в ту самую зиму жена Улава, сына Тургильса, помяла, что есть надежда для их рода сохранить усадьбу. Люди с берегов залива и с гор, живущие у самых границ и по долинам рек, почитай, чуть не весь народ Земли норвежской поднялся на врага. Улав, сын Тургильса, был из тех хевдингов, что выступили первыми и храбро дрались с первого часу. Тебе ведомо, что с нами приключилось в Осло о ту пору. Дьявол пособляет своим, а Сверре Попа он на руках носил, покуда не посадил его в ад, в свой дом родной. Улав, сын Тургильса, пал в битве на льду, но земляки уберегли его тело и привезли домой. Улав дрался рядом со знаменем. На мертвое его тело упало столь много воинов, что биркебейнеры не сумели его ограбить, и домой его привезли с боевой секирой в руке – так и не смогли разжать пальцы мертвеца и отнять у него рукоять. Но когда подошла к нему вдова его и взялись за секиру, он тут же отпустил ее, а рука его повисла вдоль тулова. Тура же осталась стоять с секирой в руке. И в тот самый миг шевельнулось дитя нерожденное у ней во чреве. «Будто кулачком ударило», – говаривала она после двум своим сыновьям, что родились у ней по весне в тот год. Чуть они подросли, она стала без устали рассказывать им о том день и ночь, и они поклялись отомстить за отца еще чуть ли не в утробе матери. А секиру прозвали с той поры Эттарфюльгья. Имя это дала секире Тура, а прежде она называлась Ярнглумра.