Торжество жизни - Николай Дашкиев

Наконец дверь открылась, и лакей процедил сквозь зубы:

— Войди!

Джон, пошатываясь, подымался по мраморной лестнице, машинально подсчитывая в уме, сколько дней можно прожить, если продать хотя бы один из ковров, устилающих ступени. Откуда-то донесся столь аппетитный запах кофе, что у Джона судорога свела челюсти. Было тепло, светло, уютдо. И сам Меджиссон — низенький толстяк — казался воплощением старой доброй Англии, о которой читались длинные нравоучительные истории в воскресных школах.

Меджиссон вопросительно взглянул на оборванца. Заметив мраморную расцветку его лица и рук, он покачал головой:

— Чем могу служить, уважаемый?

И взглядом, и тоном он как бы говорил: ты, безусловно, болен, причем болен какой-то странной, необыкновенной болезнью, но лечение стоит денег, которых у тебя нет.

Профессор Меджиссон давно уже перестал быть тем восторженным юношей, который мог по целым суткам не отходить от постели больного, гоняться за призраками неведомых болезней, мечтать и дерзать. Прежний Меджиссон исчез вместе с необеспеченностью и неопытностыо, а этот — профессор, один из богатейших врачей страны — смотрел испытующе и холодно.

Но и Джон Кэмпбелл уже не был самоуверенным и дерзким забулдыгой-боцманом, сорившим деньгами по всем портам мира. Если течение времени вознесло и возвеличило доктора Меджиссона, то Джона Кэмпбелла оно сломило, вытравило у него лучшие человеческие качества. Однако у него еще нашлись силы, чтобы не заплакать, не броситься к доктору в ноги с мольбой о спасении. Запинаясь, он хрипло проговорил:

— Профессор, я болен какой-то странной болезнью. Меня никто не берет на работу: здоровому — и то почти невозможно устроиться… Я умираю с голоду… Профессор, если вам нужна моя рука, нога, кровь — все, что есть у меня, возьмите, но только вылечите.

Он судорожно всхлипнул и протянул руки:

— Профессор, у меня жена и ребенок, они умирают с голоду, а я не могу принести им ни шиллинга, хотя этими руками я умею делать очень многое… Профессор, я напишу договорное обязательство выплачивать вам половину своего жалованья до конца моих дней, — вылечите меня!.. Профессор, я ветеран войны — немецкая пуля в Нормандии пронзила мне грудь… Профессор!..

Меджиссон стоял все такой же непроницаемый, кругленький, благодушный и смотрел куда-то за окно, нетерпеливо притаптывая ногой. Ничто в мире не могло его разжалобить-он видел картины и погрустнее этой, профессора только раздражало, что этот оборванец отбирает драгоценные минуты.

Но боцман был настойчив:

— Профессор, русский доктор Стефан Рогофф предлагал мне в России пятьсот фунтов стерлингов за двадцать унций моей крови. Он говорил, что давно ищет такого больного.

Джон сболтнул о русском неожиданно для себя самого и испугался: полковник из Интеллидженс Сервис сказал, что если он проболтается, ему не сдобровать. Но это был последний шанс на спасение, и боцман с радостью увидел, что на профессора подействовало воспоминание о русском.

— Он долго уговаривал меня… Он говорил, что из моей крови можно сделать какое-то чудесное лекарство, и обещал вылечить меня. Почему я не согласился? Ах, дурак! Ах, дурак!..

Боцман врал теперь неудержимо, с ужасом думая о том, что еще минута — и его прогонят отсюда. Он даже втянул голову и зажмурился, когда Меджиссон шагнул к нему и взял за плечо.

— Ты не врешь?

Глаза его смотрели недоверчиво и пронзительно. Боцман испуганно покачал головой:

— Нет, нет! Клянусь жизнью моего ребенка! — Он мог свободно клясться — ни жены, ни детей у него не было. — Рогофф даже дал мне свой адрес: он работает в Ленинграде, в противораковом институте…

Профессор крикнул:

— Вилли! Кофе!

Пока странный больной, обжигаясь, пил кофе, профессор Меджиссон внимательно наблюдал за ним.

«Похоже, что этот оборванец не врет. Интересно, что же выдумал этот Рогофф? Может быть, и впрямь стоит заняться оборванцем?..»

Мысли пролетали быстрые, скользкие:

«Нужно будет отдать его кровь для исследования. Только чтобы этот болван не догадался».

Меджиссон вспомнил, что из его лаборатории давно уже не выходило ничего нового, что незаконченные немецкие работы дали немного, а свежих теорий не появлялось. Но сейчас же пришла трезвая мысль: «Да врет же, все врет этот проходимец! Ну кто же заплатит пятьсот фунтов стерлингов за двадцать унций пусть самой драгоценнейшей крови? Ясно, врет!»

— Ну, так слушайте, как вас, — сказал Меджиссон боцману. — Я уже хотел было вам помочь, но теперь вижу, что не стоит. Вы просто лжец! (У Джона кусок застрял в горле). Стефана Рогоффа я знаю лично. Он хирург, а не микробиолог. Прочь отсюда, мошенник!

Боцман завопил:

— Господин профессор! Господин профессор, я расскажу всю правду! Я не мог рассказывать, — мне запретили в разведке. Но теперь я расскажу, — все равно пропадать!

И он рассказал все как было — не выпуская ни единственной детали, ни слова из разговора.

Профессор, все еще не веря ему, снял трубку. Он был достаточно знаком с тем заведением, которое интересовалось научными проблемами, разрабатываемыми учеными других стран, поэтому лишь спросил:

— Джон Кэмпбелл у вас зарегистрирован? А вещественные доказательства есть?.. Адрес Онкологического института?..

Меджиссон положил трубку и постоял несколько минут, барабаня пальцами по столу.

— Хорошо. Бог велит нам помогать ближним своим, — я помогу вам. У вас действительно редкая и почти неизлечимая болезнь. Лечение будет стоить больших денег, но я помогу вам достать их. Только никому ни слова. Это первый пункт моего условия.

Джон ушел от профессора Меджиссона с полным желудком, позвякивая в кармане мелочью. Он не удержался, чтобы не зайти в таверну и не пропустить стаканчик доброго виски. И оттого, что день был таким удачным, а впереди мерещились прекрасные картины, оттого, что приятно кружилась голова, мысли стали спокойными, светлыми. Даже проклятый туман больше не угнетал.

Джон шел, рассуждая сам с собой, и хвалил себя за уменье поговорить, приврать, где нужно.

Ловко он ввернул про жену и детей! А старикашка тоже, пожалуй, врет: он и в глаза не видел этого Рогоффа… Сразу догадался, куда нужно позвонить. И ответили. Что ж — важная персона! Обещал вылечить, — ну, этот вылечит, раз запросил десять тысяч долларов. Но еще останется десять тысяч, и можно славно пожить в свое удовольствие!

Джон чувствовал себя так, словно обещанные двадцать тысяч долларов уже лежали у него в кармане. Но где-то в глубине сознания, не заглушенная алкоголем, билась тревожная мысль: «Двадцать тысяч долларов! Какая ничтожная цена за частицу живого человека, за живой человеческий глаз, умеющий смеяться и плакать, видеть и чувствовать. Ах, Джон, бедный Джон, что же ты — мясная туша, что тебя раскупают по кусочкам? Бедный Джон, мой бедный Джон!»

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});