«Свет ты наш, Верховина…» - Матвей Тевелев

Годы, проведенные в Советском Союзе, Горуля прожил в Харькове. Работал он плотником на строительстве большого завода и учился вечерами.

— Как сказал, что учиться хочу, думал, Иванку, люди меня засмеют: «Куда тебе, старому, в молодые лезть!..» А не засмеяли. Там не в диковину то, что старые учатся. Вся держава учится! Строит и учится… Ох, Иване, всем бы людям на свете такую добрую жизнь, как там до войны была, всем бы людям!..

К концу недели Горуля немного окреп, и его увезли от нас в горы.

Средь бела дня во двор въехали две селянские подводы с дровами. Дрова сбросили, дно одних саней устлали сеном и овчинами, а в сумерки двое дюжих подводчиков незаметно снесли закутанного в гуню Горулю уложили его в сани, закидали сверху охапками сена и спокойно съехали со двора.

Слухи о ночной перестрелке в подлесной стороне ползли по городу. Толком никто ничего не знал, а падкие до всякой сенсации издаваемые в Ужгороде фашистские листки на этот раз молчали. Но вот однажды к крикливым газетным заголовкам о неприступности линии Арпада [37], о новом секретном оружии, которое вот-вот совершит перелом в войне и обеспечит победу Гитлеру, прибавились новые: «Решительные действия увенчались успехом: Микола с Черной горы пойман!»

Городские заправилы явились в полицию и попросили вручить от имени благодарного рутенского народа [38], который нашел счастье под сенью короны святого Стефана, подарки отличившимся чинам.

— Рано, рано празднуют, — говорила Анна, и глаза ее блестели лихорадочным блеском.

Иногда мне казалось, что Анна, как и мы с Ружаной, не до конца верит, что Олекса в руках врагов. Но нет, так только казалось.

— Я знаю, — говорила она, — его пытают, мучают, могут убить; не надо обманывать себя…

Голос ее срывался и дрожал от горя, и мы с Ружаной понимали, что эта маленькая, хрупкая, самоотверженная женщина всем существом своим каждую минуту там, с Олексой.

Сады у нас цветут в апреле.

Если взглянуть в эту пору на Ужгород издали, то покажется, что опустилось над городом белопенное облако, опустилось, расползлось, запуталось среди домов и никак теперь не может отцепиться и улететь.

Случается, что подует ветер посильнее, глянешь в окно и вскрикнешь: «Снег идет!» А это не снег, это кружатся в воздухе, как снежинки, лепестки черешен, устилают собою землю, и на дворах, на улочках становится белым-бело.

А дни стоят знойные, того и жди, что грянет первая гроза.

В один из таких апрельских дней в свой час, как обычно, пришла к нам Анна.

Я открыл ей. Она поглядела на меня невидящим взглядом, зашла в комнату и медленно, как слепая, опустившись на стул, проговорила:

— Олексы нет… Убили Олексу… Убили Олексу…

Ружана заплакала. Анна взглянула на нее и вдруг, закрыв лицо руками, заплакала сама, тихо, почти беззвучно, как плачут в Верховине старые, сдержанные в своем горе женщины.

Олексы нет. Убили Олексу. Горе оказалось слишком большим, чтобы сразу принять его, чтобы найти те единственные слова, которые могли бы утешить. Да и слов таких не существовало.

Я подошел к Анне и обнял ее за плечи. Она стихла, отняла руки от лица и так сидела некоторое время, уставив в одну точку сухо горящие глаза. Затем Анна подняла с пола плетенную из кукурузных листьев корзиночку, с которой пришла, извлекла из нее три небольших свертка и положила их на стол.

— За двумя придут, — сказала она, — а третий для вас.

Я развернул один из свертков, снял верхнюю листовку и, пробежав глазами первые строки, вздрогнул, будто услышал голос живого Куртинца, — это было его письмо перед казнью. Служитель будапештской тюрьмы, связанный, как узнали потом, с подпольной группой патриотов венгерской столицы, вынес эти листки на волю, и они дошли до нас.

«Это письмо ко всем, — писал Куртинец, — кто боролся вместе со мной. К тебе, Анночко, к вам, мои хлопчики…

Сегодня последний день моей жизни. Человеку, влюбленному в нее, как я, трудно и невозможно свыкнуться с такой мыслью, но это так: последний день…

Меня должны были казнить две недели назад, сразу после приговора, но открылась на руке старая рана, и меня уложили в лазарет, чтобы накинуть петлю на совершенно здорового, — это было продолжением пыток.

Но последняя неделя в лазарете оказалась неделей надежды. Люди, имена которых еще не время назвать, передали мне, что боевая группа венгерских товарищей, действующая в Будапеште, совершит попытку освободить меня при моем переводе из лазарета обратно в тюрьму. И действительно, вчера ночью, когда тюремная карета мчалась по городу, одна за другой лопнули две шины. Карета остановилась. Я слышал выстрелы, крики конвоиров. Трое конвойных, сидевших со мною в фургоне, разбив зарешеченные окошки, открыли огонь, но нападавшие не решились стрелять прямо по фургону. Напрасно! Минутное промедление решило дело, и я был спасен для палачей. Но как бы там ни было, я благодарен венгерским друзьям уже за одно то, что слышал их голоса так близко.

Сейчас ранний час утра. Тюрьма еще спит. А на воле апрель, и сквозь толстые серые тюремные стены я вижу его там, на милой моей зеленой карпатской земле, ради светлой доли которой я жил и отдаю жизнь сегодня. Можете не сомневаться, товарищи, я встречу смерть, не зажмуривая глаз, верный до последнего своего вздоха партии, солдатом которой имел счастье быть. Ей одной обязан я тем, что могу себе сказать: да, жизнь прожита не даром. И если защемит в последнюю минуту сердце, так это только потому, что оно — сердце.

Анночко! Благодарю тебя за твою любовь, светившую мне в самые тяжелые часы в жизни, а их ведь было у нас с тобой немало. Благодарю за преданную твою дружбу и за наших дорогих хлопчиков. Я верю, что ты вырастишь их людьми честными, мужественными, искренними, а за озорство их не брани: все-таки это дети.

Не оплакивайте меня, товарищи! Плачут по мертвым, а я хочу быть среди вас живым. Усильте нашу борьбу за достойную, радостную жизнь для людей на земле!

Обнимаю вас, прощайте!

Микола с Черной горы — Олекса Куртинец».

58

Словно ветром дунуло от Ужгорода до Рахова. Сотни людей уходили из сел, городов, поселков в горы и, добравшись до партизанских постов, объявляли: «За Миколу!»

А в Ужгороде суд, назначенный подпольным народным комитетом, судил Луканича и Сабо.

Луканича подняли ночью на квартире, а Сабо взяли в одном из кабинетов дома свиданий, куда он в последнее время зачастил.

Обоих их привели в один из домиков ужгородской окраины.

За столом в комнате, освещенной керосиновой лампой, сидело несколько человек. Среди них были: Верный, уцелевший в числе пятерых подпольщиков после трагедии на подлесной стороне, и я.

Узнав, что их привели на суд, Луканич яростно прохрипел:

— Вы не смеете меня убивать! Слышите? Не смеете!

— Мы не убийцы, — ответил Верный, — мы судьи.

А Сабо сначала будто онемел, съежился весь, окрысился, потом вдруг взмолился:

— Оставьте мне жизнь. Я сам все расскажу.

И, не дожидаясь ответа, торопливо, время от времени бросая опасливые взгляды на угрюмо молчавшего Луканича, начал рассказывать о том, как он стал служить в полиции, как он, узнав о том, что готовятся операции против подпольных народных комитетов, изъявил свое желание принять участие в этих операциях.

— Почему? — спросил Верный.

— У меня была скучная должность, пане, она расшатала мне нервы.

— А кто вас связал с Луканичем?

Сабо замялся.

— Полиция?

— Нет.

— Кто же? Воин Христов?

Сабо вздрогнул и еще больше вобрал голову в плечи.

— Да.

— Трусливая дрянь! — крикнул Луканич.

Сабо отпрянул к стене и словно прилип к ней.

— С каких пор вы стали агентом Воина Христова? — задал я вопрос Сабо.

— С тех пор, как мне отказал Матлах.

— А Луканич?

— Не знаю, но мне кажется, что давно.

Потом Сабо рассказал, как он и еще двое агентов полиции ждали неподалеку от кофейни на Корзо, как к ним присоединился Луканич и как, упустив сначала Горулю, они все ж напали на его след.

Луканич не отвечал на наши вопросы. Скрыв глаза под насупленными бровями, он злобно хранил молчание и, только выслушав приговор, закричал, бросился к столу, полный бешеной, исступленной ненависти…

Именем народа мы приговорили Луканича и Сабо к смерти. В ту же ночь приговор, размноженный в нескольких десятках экземпляров на машинке, был расклеен по Ужгороду. А тела Луканича и Сабо полиция нашла поутру возле каменоломни.

Как-то в конце месяца управляющий послал меня на Верховину, в Воловец, проверить счета по отгрузке леса. Я поехал охотно, рассчитывая побывать заодно у Рущака. Но дорога на Студеницу оказалась перекрытой жандармскими постами, которые никого не пропускали. Жандармов и солдат было полно и на вокзале.