Предатель - Андрей Волос

Что касается картошки, то приличной казенной уже месяца два во всем районе не водилось — одна гниль. Пробавлялись рыночной, хоть это и било по карману: магазинная одиннадцать копеек кило, а румяные тамбовцы ломили хорошо если по полтиннику. Но и с картошкой подфартило: в гастрономе у церкви появилась рыжая кубинская по тридцать пять, и никто ее особенно не брал: не расчухали еще, что тридцать пять — это вовсе не чрезмерно, поскольку из своей глазастой все равно две трети на выброс, вот и считай, что почем; а кроме того, кубинская — молодая, этого года, а своя такая же (да когда еще появится!) поначалу никакие не тридцать пять: вовсе не подступишься.

Взял сгоряча три трехкилограммовых пакета и обнаружил, что под самоуговоры о верности финансовых решений червонец почти разошелся, а между тем еще предстояло заглянуть в винный, да и за капустой шагать на рынок. А уж туда только сунься: никто никого не заставляет, да уж больно много соблазнов. Всегда одна и та же история: хвать-похвать, а сколько б ни было в кармане, все осталось в овощных рядах.

Что касается мясных (да и вообще в крытую часть торжища) Бронников отродясь не совался — там, в сени обернутых марлей свиных и бараньих туш, расслабленно свисавших с крюков, покупатель был не тот, что копейке счет ведет, не рядовой: большей частью чернявый, зимой в дубленке и шапке пирожком, летом в индийском хлопковом костюме и кепке-аэродроме; подъезжал, как правило, на лаковой «семерке», блиставшей хромированной решеткой радиатора, у прилавка привередничал, на товар показывал нехотя, мизинцем. А то еще солидные русские мужики с седыми висками, в серых костюмах, с доброй выправкой: эти грузили снедь в багажники белых «Волг». Заглянув мимоходом, непременно увидишь вдобавок к бараньим ляжкам либо пару бутылок «Столичной» с винтовой пробкой, либо вообще коробку с какими-нибудь висками — и то и другое явно из валютно-чековой «Березки». Ну и дамы с ними подобающие.

Продавец под стать: не тетка в черном зипуне (иначе эти полудраповые рязанские пальто никак не назвать), крест-накрест обмотанном шерстяным платком по груди (и еще одним — поверх мелкой, на фоне прочего, головы), весь товар которой — картоха-чугунка, морковь, лук и редька, а холеный мужик в белом, лишь кое-где маленько закровавленном халате, поигрывающий мясницким своим топором с радушной озабоченностью бескорыстного гостеприимства…

Деньги, деньги!..

С прошлого года, как более-менее пришел в себя после психушки (недели две никак не мог до конца поверить, что снова на этой стороне Луны, не оставлял страх перед возможными продолжениями, новым сроком), пошел лифтерить на вторую ставку: числилась Кирина мама, а отсиживал он. Мыльников о подмене знал, но палок в колеса не ставил. Дни скакали через один: сутки дома, сутки в подъезде. В целом оказалось сносно, только грипповать, в случае чего, приходилось тоже под лестницей.

Зато и получал теперь за двоих: семьдесят да семьдесят. Чистыми выходило в итоге сто двадцать один восемьдесят; если бы оклады были шестидесятирублевыми (то есть минимальными, которые не облагаются подоходным), шло бы ему на руки сто двадцать ровно; рубль восемьдесят разницы гляделся парадоксально.

Еще Артем каждого первого исправно двадцать целковых за комнату отдает. Отдавал… теперь его целковые старшине считать.

Деньги, деньги… а вот ездят же люди на шабашки. Коровники какие-то строят… или еще рубят подлесок под линиями электропередачи. После года инженерской или НИИшной жизни такой отпуск — не самое плохое. Лучший отдых — перемена деятельности, с этим не поспоришь. Да за такую перемену потом еще и отслюнявливают… рублей шестьсот-семьсот добыть — разве не удача? Хоть бы главные дырки позатыкать, и то большое дело.

Артем тоже два года подряд ездил. Сначала черт знает куда за Тюмень — там как раз рубили поросль. На следующий год с ним Юрец увязался. Зная и ловкость его, и способность к физическому труду, и выносливость, Бронников крепко отговаривал. Юрец все же поехал. Шабашка оказалась диковинная — сплавная. Вернулся мало того что живым и здоровым, а еще и донельзя довольным: оказалось, сплав — это вовсе не на плотах по бурным рекам гуцульского разлива, а на берегу — застрявшие в паводок бревна к воде спихивать. И ребята встретились славные, и с погодой повезло, и даже денег немного привез, во что совсем уж трудно было поверить. Мало того: похвастался новым рассказиком. Никакой это, конечно, не рассказик был еще, Бронников знал, что Юрец его тыщу раз переделает, прежде чем тот обретет истинную форму (глядишь, в промежутке пьеску из него сварганит или, не приведи, господи, поэму); постепенно вырастут ветви, листья, зашумит веселая крона, — но ствол деревца виден уже сейчас.

Умирает заслуженный человек, старый коммунист. Всю жизнь он отдал партийной работе, всю жизнь исполнял чужие директивы, всю жизнь решения ЦК заменяли ему ум, честь и совесть.

То есть он честно прожил жизнь и вправе ожидать достойного ее завершения.

Однако перед самой кончиной является ему не ангел, посланник Божий, а самый настоящий черт: рыжий, смешливый, с рогами. И, приветливо помахав хвостом, садится на край одра.

— Зачем ты пришел, нечистый? — слабым голосом спрашивает умирающий.

— Как зачем? — хихикает черт. — Душу твою забрать.

— С какой стати? — противится партиец. — Я ангела жду.

— Первым прихожу я, — терпеливо разъясняет бес. — И задаю вопрос. Ответишь — оставлю в покое. Нет — пеняй на себя. Готов?

— Не знаю… — хрипит без трех минут покойник. — Зачем это?!

— Порядок таков, — сухо отвечает черт. — Не скрипи, лучше соберись как следует. Это важное испытание. Или — или. Итак, знаешь ли ты, что такое ВНСП?

Умирающий для начала теряет дар речи: он ждал чего-то важного, судьбоносного, а у него спрашивают расшифровку идиотской аббревиатуры.

— Всесоюзный… научный… совет… переводчиков?

— Это был твой первый ответ. Неправильно.

— Временные нормы… строительства переездов?

— Это был твой второй ответ, — отмечает вежливый черт. — Неправильно.

— Высшая нервная санитарная программа? — в отчаянии гадает отходящий.

— Это был твой третий ответ, — повышает голос нечистый, начиная от рогов до хвоста светиться багровым пламенем. — Неправильно!

— А как же правильно? — стонет мертвец.

— Все! На! Свете! Провокация! — ревет черт и с диким хохотом выхватывает из помертвелого тела залившуюся слезами душу…

Бронников, бывало, трунил: ну что, Моцарт ты наш, навалял еще пару-другую опусов? Что тебе стоит! с твоей-то легкостью!.. Это наше сальерское дело, кислое да унылое: на заду сидеть ровно, бездарностью своей мучиться, строчить, вычеркивать… перечтешь — пот на лбу: все тупое, громоздкое, ни искры, ни мыслицы… всюду мнятся лишние слова!.. А вам-то, избранникам небес, что? Левым рукавом махнул — страница нетленки, правым плечиком повел — другая!

Юрец грустно отшучивался.

«Жили-были Моцарт и Сальер…»

* * *

Должно быть, Портос одиноко изнывал в мрачных подозрениях своей совершенной и окончательной заброшенности: все ушли, никого нет!.. точно, точно: бросили одного подыхать с тоски и голода!.. С визгом кинувшись в проем раскрывающейся двери, едва не сбил употелого хозяина с ног.

— Тихо!.. сейчас пойдем.

Обнадежив, потрепал за ухом; разгрузив сумки (картошка, зараза, загромоздила полприхожей: девять кило в трех пакетах, не шутка), прицепил собаку к поводку и пошел на рынок.

По дороге думал о вчерашнем.

Он не то чтобы сгорал от нетерпения, но раз по сто в день вспоминал, конечно: Шегаев читает.

Два читателя уже отработали. Артем кое-что дельное присоветовал, но по мелочи. А после Юрцовых замечаний (семь страниц мелким почерком) почти месяц возился. Метод Рекле — режь-клей — не сильно помог, большие куски пришлось заново перепечатывать.

Теперь Шегаев. Почти неделю уже. По складам, должно быть… все читают очень медленно… а если разобраться, что там читать-то?!

Ждал-ждал, и, как всегда это бывает, ожидаемое случилось вчера как гром с ясного неба: открылась дверь, и вошел Игорь Иванович.

Поздоровался, поставил сумку в угол и сел.

Бронников с досадой понял: не дочитал. Если б дочитал, так сразу к делу… ничего подобного.

Заговорили бог знает о чем, что на язык навернулось: как ныне в школе математику преподают, хороша ли собака редкой породы ягдтерьер (Шегаев года два назад ездил к какому-то своему лагерному товарищу в охотхозяйство и видел: мелкая, бесстрашная, пасть как у всех терьеров — крокодилья), стоит ли выписывать на будущий год «Новый мир» или уже никогда в этом журнале ничего приличного не появится… Бронников в очередной раз вздохнул о своем разговоре с Семен Семенычем (ну и впрямь: позвонил, поздоровался, спросил, как добрый товарищ, о самочувствии, о делах; не грозил, не стращал, к себе не требовал — чисто приятельская беседа получилась, будь она неладна; Бронников тоже вел себя более чем сдержанно, вежливо, если не сказать любезно; на том и распрощались, а в чем смысл, он не понял). Игорь Иванович понимающе покивал, вздохнул, заметив, что эта публика просто так ничего не делает, когда-нибудь суть дела прояснится. С поверхности выглядит очень мило, а вот что у них внутри заныкано, какие ходы задуманы, каким боком дело в любую секунду повернуться может — это вопрос. В любом случае, не к добру звоночек.