Однажды в России - Константин Столяров

- Да-да, - подтвердил Тизенгауз. - Янтарь намывают гидромониторами и практически без сортировки пускают в дело, хотя под наружной коркой может скрываться поразительная гамма оттенков или, например, редкое насекомое, попавшее внутрь несколько миллионов лет назад. А как у нас относятся к художникам, работающим с янтарем? Европа и Америка давно признали их выдающееся мастерство, а Союз художников СССР и по сей день числит в ремесленниках Эрнста Лиса, Аркадия Кленова, Надежду Гракову, Феликса Пакутинскаса...

"Поразительная мы страна! - по дороге в народный суд говорил себе Добрынин, хотя издавна привык ничему не удивляться. - Богатства поистине немеряные, а вот отношение наплевательское, о чем бы ни зашла речь - о людях или о материальных ценностях: янтарем топят печи, а искусствоведа Тизенгауза посылают на завод осваивать профессию токаря... К чему же мы придем в двадцать первом веке?"

В народном суде дела Тизенгауза не обнаружили, оно, как объяснили Добрынину, еще не поступило с Фонтанки. С румяным судьей Добрынин не встретился, поскольку тот отгуливал отпуск, зато ему удалось накоротке побеседовать с остроносым, который зимой направил дело на доследование. В ответ на вопрос, чем он руководствовался, остроносый скупо отчеканил, что мотивы изложены в вынесенном определении. "А все-таки?" - по-свойски нажимал Добрынин. "Если для печати, то все, больше ни слова, а если по-товарищески, без ссылки на источник, то мне достаточно было прочитать протокол обыска, чтобы понять, что допущено грубое беззаконие, а все обвинение высосано из пальца". - "Как бы с глазу на глаз потолковать с тем пареньком, что подмахнул приговор?" - вполголоса попросил Добрынин. "И не пытайтесь". - "Ей-Богу, не для печати!" - заверил Добрынин, положив руку на сердце. "Он очень переживает, - пояснил остроносый. - Едва не угодил в больницу с нервным расстройством. Вам, газетчикам, легко рассуждать. А вы поставьте себя на наше место. Перед выборами список судей в обязательном порядке согласовывают с руководством ГУВД, а если там заимеют зуб, то лучше добром убираться куда глаза глядят, не дожидаясь пинка под зад!" - "Значит, между нами говоря, парня вынудили?" прямо спросил Добрынин. "Не добровольцем же он вызвался!" - "А как же закон, совесть, судейская честь?" - "Приберегите вашу терминологию для изящной словесности, товарищ писатель! - обиженно посоветовал судья. - Сперва там, у себя в столице, наведите порядок, а уж потом предъявляйте нам свои претензии. Много вас, умников, развелось на нашу голову!"

Следующие два дня Добрынин провел в городском суде. Из материалов дела, уместившихся в одной папке, он выписал мелкую, но существенную, по его мнению, подробность - оказывается, работники УБХСС впервые допрашивали свидетеля Коростовцева за десять дней до того, как Тизенгауз продал финифть Холмогорову, иными словами, до совершения инкриминированного ему преступления. И еще: в ходе непринужденной беседы с заместителем председателя горсуда, пенсионного возраста дамой с дворянскими манерами, Добрынин обнаружил, что она изучила дело Тизенгауза от корки до корки. В городе с пятимиллионным населением одновременно рассматриваются многие сотни, если не тысячи, уголовных дел, среди которых третьестепенное дельце о спекуляции иконами на эмали должно было затеряться, а вельможная дамочка, черт ее дери, знает его наизусть. Что бы это значило?

После городского суда Добрынин побывал в редакции "Ленинградского комсомольца" и кое о чем поспрошал журналиста, написавшего очерк "Вымогатели", оттуда съездил в народный суд, где слушалось дело Нахманов, а остаток времени потратил на беседу со старым адвокатом и снова с Тизенгаузом.

- Старик, со сбором информации все в ажуре, - поздно вечером в пятницу доложил он Вороновскому. - Если не возражаешь, давай вместе разомнем мозги. Для затравки я буду оппонирующей стороной в споре.

- Милости прошу, - отозвался Вороновский. - Только за малым дело стало ночь на дворе. Поэтому запасись терпением до завтра, тогда мы с тобой всласть пображничаем...

С утра они отправились на морскую прогулку к заброшенным фортам, а в середине дня расположились за домом в тенечке. Метрах в двадцати от них Алексей Алексеевич вместе с Володей, водителем гостевой "волги", нанизывал на шампуры сочную свинину с ребрышками, рядом догорал костер, а на столе перед Добрыниным между тарелками с зеленью стояла батарея бутылок с грузинским вином "Манави".

Кратко проинформировав Вороновского о том, с кем он общался и какие впечатления вынес, Добрынин задал первый вопрос:

- Витя, по каким признакам ты определил провокацию?

- По подбору исполнителей. На одном конце цепи - Коростовцев, который живет перепродажей краденого и балуется в попку. Судя по всему, он давно у них на подхвате, из него можно веревки вить. А на другом конце - Холмогоров, дипломированный торговец пивом и приемщик стеклотары. Если он что-то и коллекционирует, то только деньги.

- В УБХСС не могли подобрать других?

- Других у них нет. Ты же не пойдешь в сексоты?

- А еще что бросается в глаза?

- Патроны. А чего стоит звонок патриота - водителя такси? От этих затертых приемчиков за версту разит милицией.

- Неужели они не могли организовать провокацию тоньше?

- Зачем, когда и так сойдет. Арик, кого им стесняться? Тизенгауза? Для них он - отработанный материал, нечто вроде раздавленного таракана. Шевелит усиками и сучит лапками - вот, собственно, и все, на что он способен. Какая им разница, что он будет говорить и писать в своих слезных жалобах? Милиционеры ведь не брали в расчет таких противников, как ты или я. Согласен?

- Хорошо. А как ты думаешь, мог Тизенгауз польститься на полторы тысячи рублей?

- Мог, почему нет... - Вороновский повел носом, вдыхая доносившийся от костра аромат подрумянивавшегося мяса. - Божественный запах!

- Значит, ты допускаешь его корыстный интерес при продаже финифти?

- Хороший вопрос, но сформулирован не вполне корректно. Ты хочешь точно знать, спекулянт ли он? Ответ отрицательный.

- Почему ты в принципе отвергаешь такую возможность?

- По целому ряду соображений. Начну с формальных: если был литовец из Паланги с нефритовыми фигурками, а он был, здесь нет сомнений, то обвинение в спекуляции сразу же отпадает, ибо у Тизенгауза в момент покупки икон не могло быть умысла на продажу. А по существу все еще очевиднее. Надеюсь, что Тизенгауз не показался тебе наивным простаком?

- Никоим образом.

- Тогда зачем же ему спекулировать непрофильными предметами? Для него ростовская финифть, если так можно выразиться, чужая территория с незнакомой топографией, тогда как янтарь или перегородчатая эмаль - торная дорога, где известна каждая неровность. Будь у него жилка спекулянта, он бы, скажем так, забивал голы на своем поле.

- Твоя аргументация впечатляет. А как прикажешь сочетать ее с мыслью, что он все-таки мог польститься на полторы тысячи, против чего ты как будто не возражал? Бьюсь об заклад, что при случае он своего не упустит.

- Видишь ли, Арик, это уже не юриспруденция, а скорее область морали, в чем наши взгляды, увы, не совпадают... В подтексте твоей мысли просматривается, если угодно, поиск некой гнильцы в душе Тизенгауза априорное осуждение приобретательского начала. Я прав?

- Пожалуй.

- Приобретательство, как мне кажется, абсолютно нормальное явление, свойственное здоровой человеческой природе. Все мы в конечном счете или созидатели, или разрушители, в зависимости от того, какая из двух тенденций преобладает в каждом из нас. Когда ты пишешь повесть или очерк, ты созидатель, честь тебе и хвала, а когда мешаешь водку с портвейном "Три семерки" - разрушитель. Согласен?

Добрынин захохотал, ладонью ероша полуседую бороду.

- А ты - язва!

- Арик, я не придерживаюсь норм социалистической морали, потому что нахожу их неостроумной выдумкой фарисеев, - продолжал Вороновский. - Если годами гладить кошку против шерсти, ее мех, быть может, прочно встанет дыбом, но кошачье потомство все равно родится гладкошерстным вопреки прогнозам ваших Марксов и Энгельсов, вместе взятых.

- Витя, с тобой не соскучишься, - признал Добрынин. - Втравил ты меня в историю, к которой, видит Бог, душа не лежит. Хотя бы по одному тому, что богатые не вызывают читательских сопереживаний.

- Эпитет "богатый" применительно к Тизенгаузу не вполне корректен, задумчиво произнес Вороновский. - В прошедшем времени уместнее было бы использовать другое слово, а в настоящем... Сегодня он беднее церковной мыши.

- Дерганый он, шизоидный, жутко нудный. - Добрынин скривился. - С какой стати ты помогаешь ему?

- Добровольная епитимья. Мое, если угодно, послушание за старые грехи.

- Много их у тебя?

- Достаточно.

Разговор прервался с появлением Алексея Алексеевича. Он водрузил на стол серебряное блюдо с готовыми шашлыками, наполнил фужеры зеленоватым вином и, пожелав приятного аппетита, возвратился к костру, где водитель Володя угощался шашлыком прямо с шампура.