«Козни врагов наших сокруши…»: Дневники - Никон Рождественский

Мне хотелось бы еще сказать почтенному моему оппоненту, что считать и называть “святынею” мирскую литературу, даже самыя художественныя произведения таких писателей, как Пушкин, Гоголь, Достоевский или Толстой, значит унижать понятие святыни в сознании православных людей: найдется какое-нибудь другое слово для того понятия, какое хотел выразить г. Поселянин. Нельзя же художественные образы, созданные талантом писателя, ставить рядом, называть тем же именем, какое мы употребляем в отношении предметов нашего церковнаго почитания, например, иконы, мощи святых и пр. Надеюсь, г. Поселянин не будет спорить со мною об этом.

В заключение не лишним считаю сообщить г. Поселянину одно скорбное предположение, высказанное мне одним простецом, – дай Бог, чтоб оно не было фактом: сей простец предполагает, что появившаяся в продаже открытка с изображением Христа Спасителя, заключающего в свои объятия анафематствованнаго богоотступника Толстого внушена рисовальщику-поляку Яну Стыке статьею г. Поселянина… Думаю, это скорее было внушено иудеями – врагами Христа, однако же видите, г. Поселянин, как в наше время опасно высказывать мысли, противныя воззрениям Церкви. Я получил немало писем и от простых людей, и от интеллигентных, выражающих чувство удовлетворения оскорбленнаго религиознаго чувства по поводу моего обличительнаго дневника: будем же осторожны и не будем давать вины ищущим вины…

В Светлую седмицу Воскресения Христова в нынешнем году я получил очень много приветствий от моих читателей, приношу им мою глубокую благодарность и взаимно приветствую их всерадостным:

Воистину Воскресе Христос!

Вот дни, когда отдыхаешь душою, хотя мы, служители Церкви, и в эти великие дни не имеем возможности отдохнуть телесно и даже ответить на письма и приветствия наших духовных чад и друзей… За все Господу слава! Ведь мы, грешные недостойны того, чтобы постоянно чувствовать над собою небо отверстым, а вот в эти воистину светлые и пресветлые дни верующее сердце чувствует… чувствует, как с высоты небес льется незримый очами телесными свет, льется неощутимое для чувств телесных тепло… Возблагодарим и за сие Господа Жизнодавца! А что бы было, как мрачно и холодно жилось бы без этого, особенно в наше грешное время на этой грешной земле?.. Слава Тебе, Господи, слава Тебе!..

№ 68

Полемика продолжается

Полемика по вопросу: есть ли надежда на спасение души ересиарха Толстого, все еще продолжается. Г. Поселянин напечатал в “Колоколе” второй мне ответ, на который пришлось опять отвечать. Словом, тот психологический закон, о котором говорил я прошлый раз, по которому наши писатели стараются всячески оправдать свою ошибку, хотя и сознают ее, проявился и в данном случае. Что ж делать? Г. Поселянин может думать, что именно в силу этого закона и я с ним полемизирую, но ведь я-то говорю не от своего имени, а от имени Церкви, а он высказывает только свои личныя мнения и предположения.

Послушайте вот, что пишет он в “Колоколе”.

Заключительное письмо преосвященному Никону Вологодскому

С теплым чувством прочел я благостный ответ преосвященнаго Никона Вологодскаго.

С присущею ему ревностью владыка излагает свои взгляды на то, что он считает оплошностями в моих строках относительно некотораго упования, которое смягчает безпросветность осуждения и гибели души умершаго графа Л. Н. Толстого.

Не могу не согласиться с владыкою, что опасно вторгаться в ту область Божественной жизнедеятельности, о коей сказано: “несть ваше разумети”, и, быть может, правильнее всего смиряться без рассуждения и давить в себе мысль, ищущую выхода в положениях тяжких.

Еще хуже то, что составляет предмет переживаемых сомнений, колебаний и, быть может, мук, выносить наружу, а не затаивать в себе.

Но так часто, в суете нашей, до такой степени осложнившейся жизни под напором чувства выскажешь что-нибудь такое, что лучше бы было сохранить про себя, и оно не так понимается.

Как человек верующий, я не мог не видеть, что Церковь правильно отлучила графа Л. Н. Толстого после всего сказаннаго им. Такой человек не мог оставаться в церковной ограде и, не покаявшись всенародно, не мог быть по смерти обеляем молитвами Церкви за цену той пречистой Крови, над которой он глумился.

Но в этом человеке, котораго нельзя не считать пред Церковью преступником, были черты, которыя говорили, что он не весь откололся от Бога, потихоньку он ходил в церковь и в темном уголку простаивал службы.

Невыносимыя кощунства в описании обедни в “Воскресении” напечатаны в заграничном издании злостным г. Чертковым против формальнаго запрещения автора.

Наконец, не имея сил при жизни усмирить свою гордыню, он хотел умереть в Церкви. И еще на днях я слышал от родного внука монашествующей сестры графа Л. Н., что он предварил семью, что когда станет умирать и подаст известный знак, чтобы немедленно бежали за священником.

Что происходило там, в этом возмутительном “застенке”, устроенном чертковцами на станции Астапово? Это тайна… Но Толстой настолько же мог отрицать до конца, как мог в последние часы все признавать и во всем покаяться – и вдумчивому психологу последнее, в виду предшествующих дней его и настроения его в эти дни, последнее покажется, несомненно, вероятнее.

Я лично думаю, что неверов нет. Есть богоборцы, противящиеся живущей в них вере. Но, как человек, имеющий глаза, не может не видеть солнца, так душа, созданная для богопознания, не может не чувствовать Бога, хотя может бороться с этим чувством. И в русской странной, загадочной, изломанной душе – душе невероятных чудовищных контрастов, пламенная ненависть и вражда является только видом особой, странной, требующей любви, не сумевшей приспособиться и спокойно занять свое место у любимаго предмета, человека, явления.

Владыка Никон говорит об опасности чрезмернаго надеяния на милосердие и необходимости памятования правосудия…

Но не идет ли милосердие впереди правосудия? Не кажется ли нам изумительным слово о том, что человек человеку должен прощать 490 раз в день, т. е., вычитая время сна, по 30 раз в час, и притча о работавших в винограднике и о простоявших на торжищах праздне.

Есть в области веры такие интимные уголки, которые человек должен хранить про себя. У одинаково верующих и желающих жить в послушании Церкви людей могут быть разныя заветныя мечты и надежды в зависимости от их характера.

И, принося владыке Никону в этом последнем объяснении глубочайшую признательность за его отеческое внимание к строкам, возбудившим его сетование, позволю себе сказать, что сказанное мною пространно и, признаюсь, мечтательно, в иных словах говорил отчасти и сам владыка, когда выразил предположение, что оптинские старцы, вероятно, посоветовали скорбящей сестре умершаго инокине Марии предать судьбу души ея отлученнаго брата – милосердию Христа.

Не одному ведь суду, но и милосердию.

Е. Поселянин. На эту статью я ответил на другой же день в том же “Колоколе” вот что:

Еще доброе слово г. Поселянину

Г. Поселянин откликнулся на мою статью в ответ на его ответ, и – это приятно отметить – откликнулся сознанием своей оплошности. Те м не менее, он все же считает нужным отметить кое-какия “черты, которыя говорили, что Толстой не весь откололся от Бога, потихоньку он ходил в церковь и в темном уголку простаивал службы”. Может быть, и заходил иногда в церкви, хотя бы для того, чтобы проверить свои старыя впечатления от служб в виду своих новых литературных работ, – спорить не буду. А вот несомненный факт, что во дни своего духовнаго кризиса он говорил своей сестре, что готов подчиниться чему-угодно в монастыре, только чтоб его в церковь не принуждали ходить… До того тяжело ему было даже думать о храме, о богослужении! Будто он подпал тогда беснованию: известно, что бесноватые не терпят близости святыни…

“Невыносимыя кощунства напечатаны злостным Чертковым против формальнаго запрещения автора”… А все же написаны-то они, эти невыносимыя кощунства – графом Толстым! А, стало быть, пережиты его душою, его сердцем, и не видно, чтоб он оплакивал их. Да кроме этих кощунств, сколько в его позднейших писаниях можно найти не менее возмутительных выпадов против Христа Спасителя, Его Матери и Святой Церкви!

“Он хотел умереть в Церкви, он предварил семью, что когда станет умирать и подаст известный знак, – чтоб немедленно бежали за священником!” Это – новая легенда, чтоб так или иначе умалить ужас анафемы, произнесенной Церковью над Толстым. Но такое отлагание покаяния до последняго часа смертнаго не есть ли искушение Божия долготерпения? Сохрани, Господи, всякаго человека от такого искушения!

“Толстой настолько же мог отрицать до конца, как мог в последние часы все признать и во всем покаяться, и вдумчивому психологу, в виду предшествующих дней его и настроения его в эти дни, последнее покажется несомненно вероятнее!..” – Я уже раньше писал, что если бы “Толстой мог покаяться”, т. е., если бы в его душе была возможность сего, то благодать Божия и предоставила бы этой возможности осуществиться, но мы видим совершенно обратное: попущением Божиим он лишен возможности покаяться, следовательно, такой возможности и не было в его душе.