Орда встречного ветра - Дамазио Ален

— Нет, все выписывается сейчас. Все решается именно сейчас, в моих венах, моими внутренними силами, их борьбой. Хрон показал нам, кем мы станем, если продолжим быть такими, какие мы есть сейчас. Степп станет деревом, если будет развивать растительную жизнь в себе. Каллироя увидит отца, если действительно этого желает…

— А Барбака сожрет островомедуза, если он ничего не поймет? Так, что ли?

— Возможно. Он нас слышит?

— Нет, они там уже спят. Не слышишь, как они храпят, что ли?

π Ночь сгущалась. Нас оставалось пятеро: Караколь, Ороси, Сов, Силамфр и я. Ороси была, как обычно, самая сосредоточенная:

— Думаете нужно воспринимать эти видения как знак?

— Какой?

— Что не стоит следовать за своим основным будущим, а лучше за вторичными вариантами становления. Что нужно уметь отклоняться, создавать для себя новый подход к существованию. Не следовать за естественным ходом наклона. Ну или подниматься вместо того, чтобы катиться вниз.

— Для кого как, Ороси. Что ты видела такого, что хочешь изменить?

419

— Я вам уже рассказала. Я видела, что родила. Но это был не ребенок. Это было что-то вроде… шара из алого вихря, как будто хрон появился из моего живота. У него не было ни головы, ни конечностей, но я обнимала его, я была напугана и счастлива одновременно. Мне не было больно. Шар был теплый, и…

— И что?

— И я пропускала его сквозь пальцы. Я наконец понимала.

— Что понимала?

— Понимала смысл всего. Я знала. Я дошла до конца своего пути.

— А почему Караколь видел все наши видения? Почему Аои видела то, что видел Степп?

— А Ларко почему почувствовал прошлое, настоящее и будущее одновременно, как Карак?

— И что же, молодые грызуны знаний? Что в этом удивительного? Ваше представление о времени столь жалко, однообразно и скучно! Ваша фантазия плетется, ковыляет, ноги еле переставляет, на четвереньках вас догоняет, и все этой старой деве кажется таким экстравагантным! Время есть вода, время есть ветер. Оно ускоряется, когда хочет, замедляется, меняет ход, возвращается назад, скачет вперед! Оно закручивается спиралью, петляет, хрипит и покашливает будущим, заглатывает ваше прошлое, опорожняет сфинктеры в озеро. А почему бы нет? Времени столько же, сколько дышащих существ, сколько скоростей! Время в вас, как вода в бутылке. Вы пьете из себя по глотку каждый день и думаете, что понимаете, что к чему? Или только один Сов способен хоть что-то понять на самом деле? Есть время, которое течет, да, единственное, которое вам близко, я так понимаю, но оно лишь одно из мириад. Но есть же и время мороза, время легкого инея,

418

время черного льда и стекла, самое сжатое из всех, но которое при этом можно раздуть, и выдуть из него те самые бутыльки, что производят на вас такой умиротворяющий эффект. Есть время консистенции тумана или пара, оно летит и рассыпается, выскальзывает из рук, бывает время вязкое и тягучее, сгущающееся и воздушное… А еще есть время действия и бездействия, время свободное и время трудное, время чужое и личное, есть и то, которое мы убиваем, и ярвремя! И сколько еще других времен? Одни бегут по прямой в своем ритме, но большая часть закручивается в восьмерки, вяжется узлами, бесконечно перематывает один и тот же отрезок. И ваши образы — прошлое, настоящее, будущее — потеряют всякую ценность, как только окажутся вне реки. Например, знаете ли вы, что прошедшее во времени-стекле — не что иное, как уплотненное настоящее, которое размывается? А что будущее во времени-тумане — есть вечное настоящее, которое крошится на капельки мгновений? И что завтра не существует во…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Спасибо, Караколь, но ты нас утомил. Все, мертвое время!

) Переправа через центральную зону заняла еще две недели, но тела наши привыкли, и мы больше не боялись худшего. Последние три дня полноводья перед нами на линии огня виднелась скала, выступающая из воды, и мы знали, что самое трудное позади.

Снова потянулись удручающие пейзажи туманов и зарослей тростника, но теперь в них было что-то нам знакомое. Через месяц, если удача не отвернется от нас, мы будем в Шавондаси, и я снова увижу Нушку — воспоминание о ней, под этой нависающей серостью, еще проскальзывало между водой и моей кожей чем-то красным и теплым.

417

Странно, но вместо того, чтобы разобщить, смерть Карста и Свезьеста скорее сблизила нас. Никто ни на кого не возлагал ответственность за случившееся. Впервые за тридцать лет Голгот вернулся назад, чтобы помочь Каллирое. Он сделал это всего лишь дважды, но он это сделал. Я никогда не думал, что буду вставать по утрам и не видеть, как Карст ковыряется в тарелке Горста. Повсюду, где бы ни сидел Горст, рядом с ним по левую сторону теперь всегда садилась пустота, и я не мог к этому привыкнуть. Я учился. Возможно, все это нужно было, чтобы я наконец осознал то чудо, что остальные все еще здесь, двигаются, говорят, кричат что-то каждое утро. Я долго думал, что они мне дороги, что я держусь за них, но — как объяснить? — теперь я чувствовал это иначе, теперь скорее они держались во мне. Они меня населяли, они жили в моей палатке из костей и плоти. Каждый их шаг, каждое сказанное слово, каждый незначительный жест, все это наполняло мое внутреннее море, продолжало его поверхность. Сама мысль о том, что они могут умереть, придавала их существованию особый свет. После смерти Свезьеста я себе пообещал, что больше никогда не буду забывать о том, что завтра их может не стать. Последствия этой небольшой клятвы были необычайны, я с такой остротой принимал их как есть. Я нашел новую силу — силу уяснившего сознания, что опирается на шаткий парапет смерти. Я снова обрел способность восхищаться этим миром.

XI

ПОМИМО И ПОСКОЛЬКУ

< > Земля наконец стала проступать на поверхности тонкими песчаными язычками, одинокими наносными островками. Центральная бескрайняя зона была теперь позади, растительность возвращалась. Степп видел в этом знак, что берег близок, он ориентировался по наносам и плотинам. Мы продвигались вперед на ощупь, сквозь туман, в зелено-серо-коричневой мозаике болот, илистых участков, влажных прерий и солончаков, которые Степп называл шорами. Он рассказывал мне о колонизации илистых участков, разжевывал для меня понятие «займище», говорил ученые названия, рассказывал о питательных и лечебных свойствах, учил проводить связь между растениями, между растениями и средой, между растениями и животными… Что мне больше всего в нем нравилось, так это энтузиазм, его неутолимая жажда открывать все новые редкие растения или несообразную «среду обитания», которые казались ему немыслимыми для того или иного существа: иволистный дербенник в солоноватой воде, например, или солерос в пресной. «Смотри!» — кричал он и бросался в очередной торфяник, гладил торфяной мох, пробовал на вкус цветок, распуская его в лохмотья, разрывая на тонкие лепестки в своих пальцах. Он ко всему принюхивался, глотал все, что видел, он

415

широко открывал глаза и, довольный, несся еще дальше, в поисках нового…