Мороз и ярость - Лиззи Принс

это беспокоит. Если бы я умерла на Играх, кто — нибудь оплакивал бы меня? Может, лучше, что я никого не оставлю после себя? Разве лучше, что нет никого, кто почувствовал бы боль потери так, как я почувствовала, когда был убит мой отец? Боль от того, что я никогда не знала свою мать, потому что она умерла во время Игр.

На самом деле, это слишком чертовски угнетает, чтобы думать об этом.

Бар Джерри открыт, несмотря на середину дня. Аромат несвежего пива и пота ударяет мне в нос, когда я толкаю липкую деревянную дверь. В баре есть несколько человек, но «Дыра» заполняется только ближе к вечеру. Джерри стоит за стойкой, вытирая вечно обшарпанную стойку грязной тряпкой.

— Знаешь, если ты действительно хочешь убраться, не стоит пользоваться грязной тряпкой, — говорю я, запрыгивая на табурет перед баром.

Голова Джерри вскидывается, и его рот открывается от удивления. — Ну, черт возьми, Котенок. Я был уверен, что видел тебя тогда в последний раз.

В уголках моих губ появляется усмешка. — Спасибо за вотум доверия к моим способностям выжить, Джерри. Приятно, когда тебя не переоценивают.

Джерри фыркает, перебрасывая грязную тряпку через плечо. — О, я знаю, ты как таракан, Котенок. Ничто тебя не остановит. Я просто подумал, что ты сюда больше не вернешься. Дальше — больше и лучше, верно?

— Что может быть лучше «Дыры», Джерри? Это чикагское заведение.

— А то ты не знаешь. — Джерри наполняет пинту и толкает пиво ко мне через стойку. Он засыпает меня вопросами. Я посвящаю его в детали Игр, других чемпионов и закулисных подробностей испытаний. Я наполовину допила пиво, когда перешла к делу.

— Джерри, ты помнишь тот случай, когда Отис Кармайн пришел сюда и спел?

Лысина Джерри блестит в тусклом свете бара. Он проводит по ней рукой, словно потирает лампу на удачу. Его проницательные глаза изучают мое лицо. — Нет покоя нечестивым, да? Уже готовишься к следующему испытанию?

Я приветствую его своим пивом и делаю еще глоток. Оно теплое и пресное, но есть что — то успокаивающее в возвращении к Джерри. Несмотря на все мои мрачные мысли о том, что никто не будет скучать по мне, если я погибну в Играх, я понимаю, что скучаю по этому. Хриплый смешок Джерри, обыденность сидения животом к бару и болтовни со своим боссом и другом. Моя жизнь, может быть, и не гламурна, но я построила ее здесь.

Джерри задумчиво кивает. — Я слышал, что он вернулся в Чикаго и часто посещает несколько мест.

— Не мог бы ты поспрашивать? — Джерри гораздо общительнее меня. У него есть связи, которые позволяют наполнять «Дыру» пивом и ликером.

— Дай мне несколько минут, и я посмотрю, что смогу придумать. — Джерри отходит в дальнюю часть бара и берет старый беспроводной телефон. Он увесистый и, по — видимому, был первоклассным, когда проснулись Боги, но по сравнению с изящными мобильными телефонами, которые есть у элиты, это динозавр. Из музыкального автомата в углу играет негромкая музыка. Джерри стоит ко мне спиной, поэтому я не вижу и не слышу, что он говорит. Он достает ручку из кармана рубашки и что — то черкает на листке бумаги, пока я допиваю пиво.

Как только я ставлю стакан на место, Джерри вешает трубку. Он протягивает мне салфетку по барной стойке. Я прищуриваюсь, разглядывая закорючки.

— Что, черт возьми, здесь написано? Это вообще по — английски? — Я приподнимаю салфетку, как будто, взглянув на нее под другим углом, можно разобрать слова. Это безнадежное дело. Джерри пишет как курица лапой.

Джерри усмехается, тыча пальцем в надпись на смятой салфетке. — У «Безумного Адамса» сегодня вечером живая музыка. Если бы мне пришлось гадать, это был бы твой лучший вариант.

Я стону, а Джерри понимающе ухмыляется мне. По сравнению с «Безумным Адамсом» «Дыра» — пятизвездочное заведение.

— Отлично, я как раз надеялась подцепить ЗППП сегодня вечером.

Из горла Джерри вырывается хриплый смешок, такой знакомый, что укол тоски по дому пронзает мое сердце.

— Просто не прикасайся ни к кому и не садись на сиденье унитаза, и все будет в порядке. Возможно, избегай барных стульев и не позволяй никому подходить слишком близко, когда с тобой разговаривают. Я бы еще не стал там ничего пить. У меня есть достоверные сведения, что они варили свой джин в ванной, и я сомневаюсь, что они вымыли ее перед тем, как готовить там.

— Отлично. Я куплю защитный костюм по дороге.

Джерри стучит костяшками пальцев по стойке и ухмыляется мне. — Знаешь, для «Безумного Адамса» слишком много одежды.

Я закатываю глаза, но мой собственный смех присоединяется к смеху Джерри. Ухмылка исчезает с его лица, когда он склоняет голову набок, от задумчивого взгляда у него появляются морщинки. Я поднимаю бровь, глядя на своего босса и старого друга, гадая, что он собирается обрушить на меня.

— Что? — Наконец спрашиваю я, складывая салфетку с нацарапанным на ней «Безумный Адамс». Я засовываю ее в карман своих тактических штанов, мечтая о паре шорт. Послеполуденное солнце бьет в передние окна, а металлический вентилятор в задней части бара производит больше шума, чем разгоняет воздух. Спереди к нему привязаны ленточки, и они развеваются, когда вентилятор вращается взад — вперед, но я едва чувствую дуновение ветерка с того места, где сижу.

Тем не менее, брюки, вероятно, лучше. В противном случае мои ноги, без сомнения, прилипли бы к сиденьям.

— Район скучает по тебе. — Джерри положил руки на стойку бара и внимательно наблюдает за мной.

Я закидываю ноги на перекладину стула и, скрестив руки на груди, немного откидываюсь назад. — Район меня не знает.

Джерри снимает с плеча грязную тряпку и снова начинает вытирать стойку бара. — Может, они и не знают тебя по имени, но они скучали по тебе. Жрецы выходят из — под контроля. Только на прошлой неделе они совершили налеты на три отдельных жилых дома.

Мы оба хмуримся.

— Антонию Рихтер забрали из ее дома, и с тех пор никто ее не видел.

Я прикусываю внутреннюю сторону щеки, моя Фурия разгорается в груди. Она продолжает нарастать и изгибаться внутри меня. Лед, которым я мысленно покрываю свои внутренности, больше не остается твердым. Я слишком близко к краю.

— И они оштрафовали всех остальных в ее многоквартирном доме за содействие непристойному поведению.

— Непристойное? В чем, черт возьми, они ее обвиняют? — Антонии Рихтер девяносто два года.

— Они не сказали. Только упомянули, что она занималась деятельностью, которая считалась непристойной и безнравственной. —