Повседневная жизнь советской коммуналки - Алексей Геннадиевич Митрофанов

считалось позором. Эта мода пришла, кажется, с увлечением карате. Гуманным считался бой “до первой крови”. Если одному бойцу расквасили нос или рассекли бровь, бой заканчивался, как бы ни хотел пострадавший продолжить его».

* * *

Интересно, что при всем при этом двор обеспечивал безопасность. В первую очередь, конечно же, детей. Писатель Е. Сергеев вспоминал:

«– Поиграй тут, только смотри, чтоб со двора ни на шаг!

Мне года четыре, потому-то мама и волнуется, оставляя меня одного. Но беспокоится она напрасно, со двора я никуда не уйду, да и зачем?.. Был он и просторен для всяческой беготни, и достаточно закоулист для пряток и прочих игр.

Нет уж, со двора мне подаваться незачем, да и улицы, честно сказать, в том возрасте я побаивался. Видел же, что улица шумна, многолюдна, неуютна, слышал же, что на ней встречаются “плохие дяди”. Их, вероятно, и впрямь хватало с избытком – годы-то послевоенные. В воздухе клубились передаваемые в основном шепотом рассказы о зверствах и злодеяниях банды “Черная кошка”, а также о проделках местной, пресненской шпаны. Сейчас, задним числом, мне даже кажется, что взрослые слегка хвастали тем, что наш район один из самых шпанистых в городе. А уж мы, ребятня, точно хвастали, мало того, гордились этим. В те времена я ни одному своему сверстнику ни за что бы не поверил, что у них где-то там в Сокольниках, Измайлове или на Симоновском валу хулиганы сильнее и страшнее наших пресненских.

Незнакомый человек не мог пройти по двору незамеченным. Стоило появиться “не нашему”, как всевидящие дозорные принимались строить гипотезы: кто такой? к кому? для чего? Если же чужак долго слонялся по двору, его непременно спрашивали, что он тут потерял? Вежливо спрашивали вначале. Но коли ответ оказывался неудовлетворительным, то поднимался шум и гам, слышались угрозы вызвать милицию, кликнуть дворника или управдома. А управдом, как представлялось нам, малышне, – самый страшный в мире человек, и его обязаны бояться даже завзятые бандиты. По всей вероятности, так представлялось не только нам, уж коль скоро управдомом грозили всякому постороннему».

Невольно задумаешься, каких трудов и нервотрепок стоили фотографам той подозрительной эпохи снимки советских двориков, которые сегодня мы столь ностальгически рассматриваем. Сколько фотоаппаратов пало жертвой неуемной бдительности этих «дозорных». Сколько нешуточных синяков было ими поставлено под глаза ныне признанных мастеров светописи.

* * *

Вот коммунальный двор детства писательницы Лидии Либединской:

«Мы, дети, очень любили свой двор и палисадник возле дома. Почитали за честь, если дворник Алексей разрешал нам взять метлу или скребок и подмести или почистить от снега двор и прилегающий к дому тротуар. А уж если летом удавалось выпросить “кишку” для поливки, счастью не было предела. И в переулках, и во дворах всегда было очень чисто, урны стояли буквально на каждом шагу, высокие и узкие, из листового железа, окрашенные в зеленый или коричневый цвет.

Весной во двор привозили снеготаялку – громоздкое сооружение, сбитое из досок, покрытое внутри железными склепанными листами, со специальным стоком. Под снеготаялкой разводили костер, и каждый из нас старался забросить хоть несколько лопат уже почерневшего, ноздреватого снега.

Весна приходила в город бурно, вдоль тротуаров бежали говорливые прозрачные ручейки талого снега, воздух становился совсем другим, словно настоянный на зимних запахах, терпкий и прозрачно-влажный. У всех детей из окрестных домов карманы были набиты заранее изготовленными из бумаги лодками и корабликами. Они спускали их на воду, и легкие белые флотилии мчались вдоль тротуаров, кружились в маленьких водоворотах, и надо было вовремя подтолкнуть их тоненьким прутиком, чтобы они продолжали свой путь, покачиваясь и обгоняя друг друга».

Снеготаялка, упомянутая в этом тексте, – одна из колоритнейших московских достопримечательностей эпохи коммуналок. Правда, первые образцы этой чудо-техники появились на улицах и во дворах еще до революции, то тогда все же была эпоха ручного труда, снег разгребали усердные дворники в белых передниках. Если где и применяли снеготаялки, то там, где требовалось обработать большие заснеженные пространства. Например, в усадьбах или в парках.

После революции же ставка делалась на технику, которая была призвана облегчать труд граждан, в том числе советских дворников, возможно максимально. Чтобы в освободившееся время трудящийся мог и политинформацию посетить, и в избу-читальню наведаться, и на карусели покататься.

Правда, первое время все было безрадужно. Старый москвич Николай Окунев писал в дневнике в 1920 году: «Все это теперь испорчено: и канализации, и водопроводы, и клозеты, и пылесосы, и снеготаялки, и лесопилки, и тракторы, и подъемные краны. Испорчено до такой степени, что все дни теперь, как видите, превращены в разные повинности: и снеговые, и санитарные, и транспортные, а такие природные приспособления, облегчавшие труд человеческий, как лошади, например, почти все съедены нашими конеедами».

Но постепенно все налаживалось. И в марте 1928 года выходит постановление Президиума Московского совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов (РК и КД) от 6 марта 1928 года «Об устройстве и содержании снеготаялок в г. Москве»:

«…– разрешения на постановку и пользование постоянными и передвижными снеготаялками выдаются отделом благоустройства Московского Коммунального Хозяйства…

– снегоплавилки как постоянные так и передвижные, ставятся внутри владения, со спуском талой воды в городскую водосточную сеть.

Постановка снегоплавильных машин на проездах и площадях допускается не иначе, как с особого на то разрешения Московского Коммунального Хозяйства, выдаваемого по соглашению с Административным отделом МГИК. Спуск воды из снегоплавилок в канализационную сеть воспрещается».

В тот год общая площадь Москвы, освобожденная от снега, составила около 12 миллионов квадратных метров.

Так называемая снеготаялка – одно из самых колоритных и вместе с тем незамысловатых, орудий для очистки улиц. Чаще всего это – тележка с большой емкостью, куда забрасывался снег лопатами. Под емкостью – все на той же тележке – горел костер, и грязный талый снег из специального отверстия вытекал вниз. Глаз он, разумеется, не радовал, но, главное, такая технология здорово сокращала процесс освобождения города от опостылевших за зиму сугробов.

Лев Остерман писал в романе «Течению наперекор»: «Зимой у стенки, отделявшей наш двор от соседнего, время от времени нарастала высокая гора снега, с которой мы катались на санках, рискуя врезаться в противостоящую стену среднего строения. После сильных снегопадов дворники ночами сгребали снег с проезжей части и тротуаров в высокие, порой до полутора метров высоты, снежные “хребты”, разделявшие эти две части улицы. Потом их постепенно на санках с дощатым коробом свозили во дворы. Снегоуборочных машин еще не было. Да и мощных грузовиков – тоже. Из двора во двор кочевала, появляясь в каждом