ПВТ. Тамам Шуд (СИ) - Евгения Ульяничева

в каше. Она была хороша — навариста, ароматна, горяча, даже с мясом. Михаил знал толк в походной кухне, с удовольствием уплетал за обе щеки. Миски и ложки Плотников заботливо изготовил сам, не поленился. Линовой ложке так даже пустил узорочье по черенку, чтобы веселее было наворачивать.

— Миша, что ты думаешь делать после… Когда все закончится?

Плотников задумался. Кажется, мальчик даже не сомневался, что победа будет за ними. Михаил же был готов к любому исходу.

— Если мы победим…

— Когда.

— Ну, хорошо. Когда мы победим, мне надо будет вернуться на Хом Росы. У меня там дом. И кошка. А ты?

Лин помолчал, и Михаил опять увидел тень на его лице. Быструю, легкую и глубокую, как от качнувшегося крыла птицы. Глаза померкли. Что-то мучило мальчика. Да и сегодня он больше не в альбом свой глядел, а в огонь.

У Плотникова каша горячим комом встала в горле. Осенило. Мельком себе подивился — экий пень-колода. Наклонился, коснулся тонкой руки.

— Эй. Даже не думай, слышишь? Даже не думай отдавать себя за нас.

Лин осторожно поставил миску на землю, коленом натянул пальцы.

— Я создан для этого.

— Чушь. Чушь! Кто вбил тебе это в голову?! Ты создан для этого, — Плотников кивнул на альбом, — ты создан для жизни. Для весны, для радости, для дружбы. Для любви, видит Лут! Это твоя жизнь, только твоя!

Он замолчал, понимая, что начинает по-настоящему сердиться. Чудно, чуждо ему стало: прозванный Ледоколом за умение словами ломать лед недоверия, за способность оставаться нелицеприятным и холодным, теперь он нужных слов отыскать не мог и горел, горел… Лин таращился удивленно своими глазищами.

Плотников сжал кулаки, выдохнул.

Продолжал уже тише, ровнее:

— Ты, наверное, не знаешь, но на Хоме Росы одна из лучших Школ Искусств. С твоими способностями ты без труда поступишь.

— Что? — Лин даже приоткрыл рот. — Что? Ты говоришь… Ты считаешь, я смогу… Учиться рисовать и все это делать, что делают настоящие художники?

Михаил видел, как светлеют глаза, как на бледных щеках вытаивает румянец. Лин походил на узника лабиринта, вдруг, за очередным поворотом, озаренного светом свободы.

— Ты уже настоящий художник, как по мне. — Проворчал Плотников. — Но учиться — почему нет. А жить сможешь у меня. Дом большой, не стеснишь. Котом больше, котом меньше…

Лин рывком поднялся, сронив альбом — чудом не в пламя. Опять сел. Снова вскочил.

— Прости, — проговорил быстро, прижав руку ко лбу. — Я… мне надо отойти. Пройтись.

Михаил встревоженно посмотрел ему вслед. И столкнулся взглядом с Нилом, тенью стоящим поодаль, у чужой палатки.

Крокодил пожевал губами, будто решая про себя какую-то задачу, затем осклабился во весь рот и показал Ледоколу большой палец.

***

Лин скорым шагом, едва удерживая себя от бега, прошагал меж рядов палаток. Так растревожили, так ошеломили его слова Михаила.

Не обязательно погибать. Можно жить. Делать то, что хочется — создавать, учиться… помогать иначе, не только актисами.

Лин остановился, стиснул ледяными пальцами щеки. Мысли метались в голове, точно муравьи в потревоженном муравейнике. Если согласиться? Жить под одной крышей с человеком.

Что Мастер на это скажет? Как Гаер поступит?

Нет.

— Моя жизнь, — повторил Лин шепотом, холодея от собственной дерзости. — Моя.

И получил — раскрывшимся перед глазами веером.

Хлестнуло пестрядью, калейдоскопными самоцветами закружило, складывая картины, скрадывая ощущение себя и пространства.

…Лин очнулся на земле, на боку. Быстро поднялся, огляделся, вытирая рот рукавом. Не было видоков, слава Луту. С каждым разом этот веер тяжелее ему давался: если прежние только сознание мутили, без сил оставляли, тот это полностью выключил, выпил.

Глубоко вдохнул, медленно выдохнул.

Пришлец. Путанный клуб над полем. Симбионт-органик? Не дать погибнуть. Успеть первым.

***

— Это и есть — резаки?

— Оне, парень. Хома Чайки произведение. От Паволоки борониться. Тварь, сучье вымя, нам уже изрядно народу подъела. Пора бы укорот дать…

Юга крутил в пальцах гладкий, черный, ровно из стеклянного камня сработанный, гребешок. Небольшой, в ладонь. И носить удобно — в волосы погрузить и вся недолга.

— Эта, Паволока… За грядами стоит, знаешь? Оттуда выкатывается. Мы с ребятами, как темнота, так пойдем-выйдем. Навтыкаем.

— Я с вами, — решительно произнес Юга.

Собрался, сжался, готовый отстаивать свое участие. На Юга после возвращения смотрели косо. Будто остуда нашла. Сторонились даже те, с кем успел и посмеяться, и с одного ножа поесть. Не все, конечно, так себя показали: Таволга вот не отступил. РамРай не отошел.

И к Луту остальных, думал Третий, кусая губы.

Никогда не желал он быть своим среди своих, никогда не хотел прислоняться-прикипать, а тут жгла нутро обида. Не своей волей я в силки угодил, думал. Но своей вас прикрыл.

Таволга же хмыкнул, подкрутил ус. Хлопнул парня по плечу, как равный — равного.

— А то как же. Ты же наш теперь.

Третий выпрямился, улыбнулся. Слышать такие речи было ему непривычно и приятно.

— Только доспех вздень, — попросил Выпь, когда Юга быстро обсказал ему разговор.

Сам он уже был в броне своей — охра и багрянец, темная зелень и чернозем. Запавшие щеки, острые скулы. Странное дело, в доспешье этом Выпь казался и выше, и много старше, чем был. Юга пригладил ему волосы, жесткие, как стерня.

Большим пальцем тронул колючий подбородок.

— Опять петь будешь? — спросил, ища глазами личину-маску.

— Как случится, — уклонился от ответа Выпь, всматриваясь в лицо друга. — Нормально тебе, после полона, опять в поле?

— Нормально, — твердо отозвался Юга, но взгляд отвел, — если бы я после каждого пинка под стул забивался, далеко бы ушел? А так, гляди, куда мы забрались.

Выпь фыркнул тихо.

— Ага. Лишь бы вылезти теперь.

Локуста, косиножка-долгоножка, терлась подле, цепляла губами рукава и волосы. Росла быстро, с каждым днем прибавляла. Выпь уже примеривался, как седлать будет.

— Маска твоя лютая, где? — спросил Юга прямо.

— Тебе к чему?

Третий замялся, затосковал. Почти попросил:

— Ай, не вздевал бы… Ты в ней будто не ты. Страшная она. Мертвая. А ты — живой.

Выпь отвернулся, руки с плеч убрал.

У Юга сердце потемнело, отяжелело ночным речным камнем.

— Пора, — сказал Второй, когда запели рогачи.

***

Толкать речи арматор не любил. Словами его были дела.

Но тут следовало. Отражение прибавило бойцами, и все смотрели на него, все ждали; а он сдавил коленями бока нравного, злого жеребца.

Приподнялся в стременах.

— Слушайте меня, люди Отражения! Я — арматор! Хозяин Башни, Господин Долгих Вольеров, Властитель Чаш, Почетный Член и до хрена еще кто! Короче сказать — Гаер, рыжий шут! Вы знаете меня все, и