Одиссей Полихроніадесъ - Константин Леонтьев

Тогда я сказалъ ему:

— У меня есть фонарь, господинъ мой, не угодно ли, я васъ провожу?

Хаджи-Хамамджи горячо поблагодарилъ меня, и мы вмѣстѣ хотѣли уйти. Но Несториди спросилъ у меня:

— А Бреше? Ты былъ въ консульствѣ. Что́ тамъ дѣлается?

— Да, да, — подтвердилъ Хаджи-Хамамджи и поспѣшилъ подставить мнѣ ухо.

Я сказалъ, что все прервано съ Бреше, что я самъ переписывалъ даже циркуляръ, наконецъ разсказалъ и о томъ, какъ г. Благовъ не распечаталъ конверта француза.

Всѣ помолчали и переглянулись.

— Это хорошо! — сказалъ Несториди.

— Радуюсь, душевно радуюсь! — воскликнулъ Исаакидесъ. — Радуюсь за твердость благословенной нашей Россіи! Радуюсь!

А Хаджи-Хамамджи подумалъ, подумалъ и, обращаясь къ обоимъ собесѣдникамъ, весело сказалъ:

— Что́ же это? Я хочу видѣть этого человѣка… этого Благова… Посмотрѣть, Бунинъ онъ или не Бунинъ… Велико-Росскій или Малый-Росскій? А? Вотъ мнѣ что́ любопытно! Вы сведете меня къ нему завтра?

Несториди отвѣчалъ, указывая на Исаакидеса:

— Вотъ человѣкъ русской партіи. Онъ сведетъ. Да и одни итти можете.

Послѣ этого мы простились и ушли вмѣстѣ съ Хаджи-Хамамджи. Дорогой онъ разспрашивалъ меня очень любезно объ отцѣ моемъ и о матери, и о гимназіи, и сказалъ мнѣ, что онъ въ Эпирѣ въ первый разъ и что Эпиръ ему больше нравится, чѣмъ Ѳракія и Македонія.

— Да, — отвѣчалъ я ему, — особенно у насъ въ Загорахъ всѣ люди очень умны.

— Загоры ваши — слава нашего греческаго племени. Сулія — слава воинская; Загоры — слава умственная и торговая, — сказалъ онъ.

У дверей церкви св. Марины мы простились; я просилъ его взять до завтра мой фонарь и принести его въ русское консульство, «въ которое я на-дняхъ совсѣмъ перейду по величайшему желанію самого консула», — прибавилъ я.

— А, — сказалъ Дели-Пе́тро, принимая отъ меня фонарь и смѣясь, — такъ вотъ почему учитель сказалъ, что вы погрузились совсѣмъ въ потокъ панславизма. Не бойтесь. Это ничего. Вы воспользуйтесь всѣмъ, что́ нужно вамъ отъ русскихъ, и вынырните опять эллиномъ… Каподистрія развѣ не остался лучшимъ изъ грековъ? А? Не бойтесь… Грекъ и растяжимъ, и крѣпокъ какъ сталь!.. Понимаете?.. Покойной ночи вамъ, мой добрый!

И, пожавъ мнѣ руку, любезный купецъ ушелъ съ моимъ фонаремъ.

Было уже около одиннадцати часовъ ночи, ибо разговоръ у Несториди продолжался долго. Наконецъ я рѣшился ударить въ дверь раза два не громко… И, къ стыду и удивленію моему, самъ священникъ, пройдя черезъ весь дворъ по снѣгу, отворилъ мнѣ дверь.

Я попросилъ у него прощенія, объясняя, что меня задержалъ Несториди, и онъ не сказалъ мнѣ ничего на это, только спросилъ:

— А Бреше?

Мы пришли наверхъ; у него горѣли еще свѣчи, и на турецкомъ столикѣ, поставленномъ на диванѣ, лежала развернутая книга Ветхаго Завѣта. Онъ опять трудился надъ своимъ албанскимъ переводомъ. Сѣвъ, онъ съ живостью переспросилъ меня еще разъ:

— А Бреше?

Я разсказалъ и ему о дѣлѣ Бреше, все, что́ видѣлъ и зналъ. Мнѣ ужасно хотѣлось спать, но вмѣстѣ съ тѣмъ мнѣ хотѣлось и другого: я желалъ скорѣе узнать отъ него, какъ онъ смотритъ на мое переселеніе въ русское консульство.

Пересиливая дремоту мою, я стоялъ предъ старцемъ нѣсколько времени молча. Онъ сказалъ мнѣ самъ:

— Время тебѣ отдохнуть теперь. Иди.

Тогда я рѣшился открыться и пришелъ въ волненіе, отъ котораго вдругъ исчезъ весь мой сонъ. Я началъ такъ:

— Отче! Господинъ Благовъ очень желаетъ, чтобъ я перешелъ въ консульство. У нихъ есть большая письменная работа, и онъ предлагаетъ мнѣ деньги, чтобъ я помогалъ, потому что она спѣшная. Онъ очень желаетъ.

Отецъ Арсеній, всматриваясь въ меня, отвѣчалъ:

— Правду ли ты говоришь?

Я отвѣчалъ, что правду, но конечно чувствовалъ, что не совсѣмъ, потому что Благовъ не сказалъ мнѣ: «я очень желаю», не просилъ меня, а сказалъ только: «Переходи, если хочешь, впрочемъ, какъ знаешь».

Лгать мнѣ больше не хотѣлось отцу Арсенію, и потому я о желаніяхъ Благова умолчалъ, а повторилъ изъ его словъ только то, что́ было и правда, и выгодно моему малодушію.

— Вѣрьте мнѣ, что работа у нихъ очень спѣшная и что онъ мнѣ деньги дастъ за нее.

— А училище? — спросилъ отецъ Арсеній.

— Я только буду помогать въ часы свободные отъ уроковъ; за деньги. Нѣсколько лиръ золотыхъ.

Отецъ Арсеній отвѣтилъ мнѣ, что я все-таки уже не дитя. Приказалъ написать матери и потомъ дѣлать, какъ хочу и какъ знаю.

Послѣ этого, давая цѣловать на прощанье мнѣ правую руку свою, почтенный человѣкъ этотъ прибавилъ:

— Не знаю я, сьне мой, правильно ли ты идешь по этому пути. Какъ будто бы, мнѣ кажется, отецъ твой не слишкомъ желалъ этого! Однако, какъ знаешь. И такъ какъ мѣсяцъ этотъ еще не кончился, то я тебѣ возвращу половину платы, которую мнѣ внесла за него впередъ твоя мать. Покойной ночи тебѣ, дитя мое!

Я удалился, вздыхая и жалѣя отца Арсенія, въ мою холодную и маленькую комнатку, въ которой, копечно, не было печи, а только одинъ давно потухшій мангалъ. Мнѣ стало очень скучно ложиться на жесткомъ диванчикѣ въ такой морозъ безъ огня. Я вспомнилъ о чугунныхъ печахъ и огромныхъ мангалахъ Благова; о томъ, что тамъ меня будутъ грѣть и питать уже не такъ, какъ здѣеь, и не только безплатно, но будутъ еще и золотыя деньги платить мнѣ самому за пустую работу переписки. И жалость, которую я на мигъ почувствовалъ къ отцу Арсенію, начала исчезать, какъ искра въ полномъ сосудѣ воды. Да! Душа моя была въ этотъ вечеръ полна, какъ сосудъ, налитый драгоцѣнною и опьяняющею влагой, которая поднималась и лилась черезъ край…

Я завернулся въ два ваточныя одѣяла и въ шубу мою и легъ лицомъ на подушку, холодную какъ ледъ… И думалъ…

Волна за волною несла меня къ русскому порогу, къ порогу, который для меня тогда казался такъ недосягаемъ, такъ прекрасенъ, такъ высокъ…

Волна за волною… все выше, все выше… все выше! Волна эта была чистаго и голубого цвтѣта, какъ само небо, но она была очень холодна… Я вздрагивалъ на мигъ отъ холода и страха, когда волна эта, упускаясь, падала немного внизъ подо мною… я вздрагивалъ и видѣлъ снова мракъ и пустоту вокругъ себя на мгновенье. Но вода опять синѣла и уже безъ колебаній, безъ волненія и безъ сотрясеній этихъ скучныхъ, поднималась ровно, ровно, наверхъ надъ зеленымъ дворомъ богатаго дома съ рѣзнымъ потолкомъ и протекала безъ шума и препятствій въ открытыя окна русской галлереи… Галлерея была полна народа…

Около меня стояла милая, невинная отроковица высокой игемоннческой крови, родная сестра Благова — Зельха́. Шопотомъ она говорила: «Милый мой! Нареченный супругъ мой! Одиссей мой, ты для меня все на свѣтѣ. И братъ, и повелитель, и мужъ и отецъ. Тебѣ повинуясь, я стала такая же христіанка, какъ ты, и теперь, лобзая твои ноги, я молю тебя… Я озябла въ этой волнѣ, дай завернуться мнѣ въ твою рысью шубу…»

— Постой, — говорю я сурово. — Я жду чего-то… Подожди! — И я самъ завертываюсь въ шубу крѣпче; мнѣ самому очень холодно…

Бреше стоитъ въ деревянныхъ башмакахъ и бумажномъ колпакѣ и держитъ на плечѣ вилу. Онъ смотритъ внизъ, какъ человѣкъ глубоко униженный.

Толпа между тѣмъ разступилась, и г. Благовъ подходитъ къ намъ. Онъ въ генеральскихъ эполетахъ, въ латахъ, въ трикантонѣ съ плюмажемъ, который льется по плечамъ его почти до земли; какъ душистый водопадъ бѣлаго пуха…

Онъ возлагаетъ на меня и на Зельху́, вмѣсто брачныхъ вѣнцовъ, командорскіе знаки св. Станислава на красныхъ съ бѣлымъ широкихъ лентахъ, мѣняетъ ихъ на насъ три раза и отходитъ прочь, говоря:

— Графъ Каподистрія! Vous n’êtes pas diplomate, mais vous êtes grand politique…

Онъ отходитъ, и бѣлыя перья льются, льются каскадомъ вокругъ него, и онъ весь исчезаетъ въ бѣломъ снѣгу далеко за озеромъ на горѣ; я уже не вижу его болѣе. А вижу предъ собой Хаджи-Хамамджи, который, расправляя бакенбарды, благословляетъ меня съ милою Зельхо́й на совмѣстный путь многотрудной жизни; онъ благословляетъ насъ, привѣтливо улыбаясь намъ.

Мы оба съ Зельхо́й благодаримъ его съ жаромъ и цѣлуемъ его руку.

Потомъ я вижу, что мрачные глубокіе глаза моей невѣсты уже не ниже моихъ, а горятъ таинственнымъ огнемъ, прямо противъ моихъ, и губы ея, полныя, полныя, горячія, горячія, тоже касаются моихъ губъ… и она шепчетъ мнѣ тихо: «Барашекъ мой милый… Очи главы моей, Одиссей, радость ты моя, птичка моя золотая… Не знаешь ты, что́ я такое, Одиссей? Я горькая ядовитая травка. Я демонъ маленькій… Я самый молодой и самый маленькій изъ малыхъ бѣсовъ твоихъ… И я выпью до дна, Одиссей, твою чистую, голубую, ровную, ровную душу, которая только сегодня полилась черезъ край…» И я отвѣчалъ ей: «Пей, моя царевна! Пей, сестра моя, мою голубую, ровную душу!»

XV.

Утромъ на слѣдующій день я, почти обезумѣвъ отъ радости и еще разъ поклонившись отцу Арсенію, перебрался съ пожитками моими въ консульство… Загорская мечта моя осуществилась… Я сдѣлалъ первый шагъ на крутомъ, но восхитительномъ пути почестей, роскоши и славы! «Быть можетъ вся будущность моя теперь…» — начиналъ думать я, вздыхая отъ блаженства, но благоразумно тотчасъ же самъ клалъ себѣ предѣлъ: «Остановись, молодой Одиссей, пути Провидѣнія неисповѣдимы и свѣтъ видѣлъ великихъ мужей низвергнутыхъ въ прахъ неумолимою судьбой!» Я даже приводилъ себѣ на память знаменитый миѳъ Сизифа, никогда не перестающаго катить тяжелый камень въ гору — и катилъ его напрасно… (О немъ же на-дняхъ только что прочелъ я въ книгѣ.) Мнѣ приходила также на умъ осторожность отца моего, его правило турецкой мудрости: «Явашъ, явашъ86… все будетъ, все совершится понемногу!» Но мнѣ было такъ весело и пріятно, что я правило это прилагалъ къ обстоятельствамъ моимъ въ томъ смыслѣ, въ какомъ мнѣ было выгоднѣе… Я говорилъ себѣ: «Да! вотъ все свершится! Всѣ желанія наши могутъ быть исполнены! Надо только Бога не забывать!..» И тутъ же забывалъ Его… Ахъ! горькая травка! Ахъ, душистый цвѣтокъ моего сновидѣнія, и тебя, Зельха́ забавная, я буду видѣть часто теперь…