Зеленые млыны - Василь Земляк

— Воды…

— Дайте ему воды.

Ксан Ксаныч вышел в сени, набрал там из кадушки медную кружку воды, принес.

Тот выпил, поблагодарил, возвращая кружку, и снова на Мальву устремился этот тускло молящий, неотвратимый, пронизывающий до озноба взгляд голубых глаз, каких то неестественно голубых, у Мальвы просто не было сил выносить его. Еще недавно эти глаза смотрели на мир иначе, вероятно, уверенные, что мир принадлежит им, что одни только они способны охватить его и диктовать ему свою волю…

— Дети еще здесь? — спросила Мальва.

— Здесь. В лесничестве… — Ксан Ксаныч глянул на ходики, которые беззаботно тикали на стене. Всякий раз, оставляя лес, Мальва подтягивала гирьку, чтобы ходики не остановились. — Еще спят.

— Когда встанут, приведите их сюда… Пусть судят его. Дети… Глинские дети. Дети убитых родителей…

Он понял, о чем речь, а может, ощутил это интуицией палача. Лицо перекосилось от ужаса, ужас проник в едкую голубизну глаз, шевельнул оцепеневшие губы: «Кожушна а! Кожушна а! Кожушна а!» — он сполз с лавки, упал на колени…

— Сядь! — приказала Мальва.

Он залепетал сразу на всех языках, которые знал и которых не знал, говоря, что всего лишь следовал законам своего государства. Не он, так другой на его месте делал бы то же самое. По праву сильнейшего, победителя…

— А человек? Живой человек есть еще или его нет? — взорвался Ксан Ксаныч. — Этот ваш манн? Черт бы вас побрал!

На стене тикали ходики. Мальва представила себе суд, который ждет его. Суд детей, разрушавших собственные жилища, кров, под которым родились… Суд сирот, суд растерзанных семей… Мальва вышла, лес жил своей извечной жизнью, хотя грабовый лес суров и черен даже и в эту утреннюю пору, когда лишь чуть чуть позолотил его восход. Хотелось войти в эту живую стену, раствориться в ней, стать частицей грабового леса— такая охватила ее тоска по Сташку, который не придет на этот суд…

В мельнице гудят ветры, они свистят где то там на чердаке, и кажется, что кто то плачет. Об эту пору дол жна бы там играть скрипка Сильвестра, да, верно, отыграла свое — не слыхать ее… Да и выжил ли Лель Лель кович? Десятый… Знать бы, что выжил, можно бы сейчас пойти к нему. Еще когда выходили из Вавилона, первые слова Мальвы были; «Только к нему! Только в школу. Куда ж еще с таким воинством? Нет его — там Ярема, нет Яремы — Кирило Лукич, кто-нибудь же есть? У лемков школа не может стоять пустой. Только бы не немцы…» В клубе светится, правда, одно только окне, но и этого достаточно: ясно там немцы. Сторожат железную дорогу. А мы ведем детей огородами; через рви и овраги (раньше их вроде бы здесь не было) в школу. Вывели из дому девятерых, двух самых маленьких пришлось оставить в Журбове — совсем ослабли, а эти падают, встают, карабкаются, интересно им — и что это за диво такое — Зеленые Млыны, до которых надо было идти в обход целых три дня и три ночи?.. А поглядели — такое же село, как и все другие, темное, холодное. И все же нет — не такое.

Идет поезд, сыплет искры в ночь, пересекает Зеленые Млыны из конца в конец, вспыхивают окна в клубе, а потом долго еще отдается в висках стук колес. «Это город?» — «Нет, село». — «А почему же тут ходят поезда?»— «Вот морока с этими поездами! — сердится Мальва. — Пусть себе ходят!..»

Ночь такая, что неба не видно, и откуда только берутся такие ночи! Мальва присматривает за вон" тем, самым маленьким, чтоб не отбился. Вот не можем найти школу, а Ритке все обязательно надо знать. У клуба раздаются чьи то команды — не_ по немецки, но резкие, короткие, наверно, военные; невольно останавливаюсь: какой еще народ пришел в Зеленые Млыны, кроме нас? Дети попадали, словно их могли оттуда увидеть. «Вставайте! Уже совсем рядом». Мальва шепчет мне: «Пришли прямо в капкан… И школы нет. Может, ее разрушили?» — «Тогда была…» И вдруг огонек. Блеснул и погас. «Вон она, вон!»

Стоит. И школьная сторожка, и школа. Ветер шуршит в саду опавшей листвой. Входим во двор, в сторожке заскулил щенок, да так тоненько, «дошколенок», а дети сбились в кучку, стоят, ждут, наша нерешительность все это время настораживала, тревожила их, как вдруг кто то из них: «Скрипка!» — «Какая скрипка? Не выдумывай. Это вон листья в саду». — «Скрипка! Вы что, не слышите?» — «Это у него в голове играет…» Но стоило умолкнуть песику в сторожке, как мы все услышали ее: играет. Говорю Мальве: «Лель Лелькович уже здесь. Идите, постучитесь, может ведь и не узнать».

Она пошла к боковому крылечку, постучалась в дверь, да так нервно, можно бы и поспокойнее.

«Кто там?»

«Мне Леля Лельковича…»

«А кто это? Кто?»

«Какая разница?.. Это вы, Ярема?»

«Ну, я… Идите к тем дверям».

«К каким?»

«К парадным. Эта забита…»

Мальва идет к центральному входу. Долго стоит там. Нет ни Яремы, никого. Она стоит там, а я здесь с детьми, все сонные, вот вот попадают от усталости. Слышно, как Ярема ковыляет где то там внутри по длинному коридору, наконец поворачивает ключ в дверях, выходит на крыльцо. Наклоняется так, что становится страшно за Мальву — не узнаёт…

«Забыли меня. Мальва Кожушная».

«О! Какая гостья! А говорили…»

«Я не одна», — перебила его Мальва.

«Ну, ясно, куда же одной в такую ночь. Заходите! Кто там еще?»

Школа! Детей словно подменили, откуда взялись силы— сразу пропали усталость, сон. Бросились бежать — наперегонки. Ярема не успел и разглядеть их, как все уже там, в коридоре. «Побудьте здесь», — сказала им Мальва, а мы пошли за Яремой на ощупь. И как он в этой темноте может так размашисто шагать? Он отворяет дверь в светлую комнату, пропускает Мальву, меня, входит сам. Мальва стала и не может двинуться, молчит, молчу и я, понимая, что с нею происходит, — меня тоже охватило какое то странное чувство: вот он, десятый…

Лель Лелькович стоял на костылях, еще свежих, не затертых, одна нога в хромовом сапоге, а на другой штанина загнута выше колена и заправлена за пояс, из ворота белой, рубашки торчала худая шея, лицо тоже исхудало, заострилось, и только глаза да тихая улыбка напоминали о прежнем Леле Лельковиче.

— Ну, проходите, проходите… — Наиболее стоек, наверно, у человека голос — все тот же ласковый, низкий, с едва уловимым прононсом.

Мальва подошла к нему, они расцеловались, а я все стоял (ученик перед своим бывшим учителем истории), не знал, как себя вести, как поздороваться, пока учитель сам не шагнул ко мне.

— А это кто же?

— Валах, — сказала Мальва. — Вавилонский. Когда то ему достался «чертенок» с каравая…

— А! Мене, текел, фарес… — И он рассмеялся, искренне, по доброму, как смеются только учителя над слабостями своих бывших учеников. Рассмеялся и я, а за мной Мальва, скорей всего от радости, что мы здесь, что мы все-таки дошли сюда, а может быть — чтобы скрыть горе, горечь. Только Ярема стоял торжественный, тихий и явно встревоженный нашим появлением. «Там дети…» — проговорил он.

— Чьи дети? — как то виновато спросил тот.

— Наши дети, Лель Лелькович, вавилонские…

— Где ж они? Зовите их! — приказал он Яреме уже директорским тоном.

Ярема вышел. А на столе — скрипка и смычок, разумеется, принадлежащие Сильвестру. Пока мы шли через главный вход, скрипач, должно быть, выскользнул в ту самую «забитую» дверь, да скорей всего и не один, о чем свидетельствуют разбросанные в беспорядке стулья.

— А Москва стоит… — говорит Лель Лелькович.

— Эти все везут и везут раненых. Там уже снег. А мы тут, южнее… Больно уж долгая осень, такой еще не бывало…

— А что за части теперь здесь?

— Мадьяры. Тех погнали на фронт…

Ярема вернулся один — дети уснули. Лель Лелькович показывает Яреме на карбидку, тот берет светильник со стола, мы все идем за ним в коридор, там на полу дети спят как убитые. Лель Лелькович стоит над ними на костылях, говорит Яреме, чтобы принес в кабинет соломы и какие нибудь покрывальца — в школу ведь пришли, не куда нибудь. Что они а, нас подумают?.. Иду с Яремой к «опне, потом за покрывалышми в сторожку, песик скулит, скулит, через Зеленые Млы ны снова идет поезд, теперь в обратную сторону, на Восток, тяжело движется, одолевает подъем. «С танками», — говорит Ярема из под белого узла…

На рассвете выпал снег, наступает зима, над сторожкой дымит покосившаяся труба. Ярема готовит завтрак — для всех, а за стеной уже постукивает костылями Лель Лелькович, он выходит во двор в белом тулупчике, в шапке, зовет Ярему. Тот бежит в хлев, выводит лошадь, старую белую лошадь, помогает Лелю Лель ковичу взобраться на нее и, взяв костыли, наблюдает, не упадет ли всадник. «Мальва! Мальва!» Мальва подбегает к окну, видит всадника, который как раз выезжает со двора, и провожает его восхищенным взглядом: он поехал пристраивать детей на зиму, а пройдет зима — там видно будет.

Это тот самый Лель Лелькович, который столько лет с одинаковым блеском исполнял и самые быстрые и самые грациозные танцы лемков. Вернувшись, он сказал, что никто не посмел ему отказать, что «уж как-нибудь мы тут сообща поможем и детям и себе». Мальва не могла сдержаться, подошла к нему, заплакала… Мне вспомнилась школьная молотьба, вспомнилось все, что я знал о них, и я подумал, что если бы жизнь слушалась людей, подчинялась им, то эти двое соединились бы в великий союз, и соединились бы уже давно, еще в то незабываемое лето, когда я все здесь сравнивал с нашим бессмертным Вавилоном.