Ахульго - Шапи Казиев

Траскин вспомнил про песельников, которых специально взял с собой, и велел им петь.

Солдаты привычно затянули:

Пыль клубится по дороге Тонкой длинной полосой. Из Червлённой по тревоге Скачет полк наш Гребенской.

Заслышав песню, Ефимка привстал на козлах, радостно улыбаясь и помахивая кнутом. Песельники оказались недалеко, впереди полковничьей кибитки.

Скачет, мчится, точно буря, К Гудермесу подскакал, Где Кази-мулла с ордою В десять тысяч его ждал.

Траскин вслушался в песню, и она ему не понравилась.

– Молчать, болваны! – закричал он, высунувшись из кибитки.

Но песельники продолжали:

Орда дрогнула, бежала, Мы помчалися за ней, Но ждала нас там засада Из отважных всех людей…

Взбешенный Траскин запустил в солиста недоеденным бисквитом.

– Отставить! – кричал Траскин.

– Что за песни дурацкие?

Солдат смахнул крошки и сказал товарищу:

– Вишь, какую харю отъел.

– Кому война, а кому – мать родная, – ответил другой солдат.

– Эх, барин, попадись ты мне в бою, – посулил первый солдат.

– Уж я на тебя пули не пожалею…

– Не молчать! – гневался Траскин.

– Пойте, сукины дети! Только другое что-нибудь, веселое!

– Чего прикажете, ваше превосходительство? – спросил тот, который был готов пристрелить Траскина.

Траскин растерялся, не зная, что велеть. Но тут ему на помощь пришел Ефимка, затянув переделанный на артиллерийский лад куплет из полюбившейся ему песни:

Солдатушки, бравы ребятушки, Где же ваши жены? Наши жены – пушки заряжены, Вот где наши жены!

– Орел! – похвалил Траскин и бросил Ефимке завернутый в салфетку бисквит.

Следом за Ефимкой подхватили песню и остальные:

– Солдатушки, бравы ребятушки…

Ефимка осторожно развернул салфетку, будто в ней была граната, ощутил дурманящий аромат и с большим трудом заставил себя откусить краешек барского кушанья.

– Смотри, не подавись! – кричали ему солдаты.

Но Ефимка был на вершине блаженства. Не посмев разом съесть драгоценное яство, он завернул остатки в салфетку и спрятал за пазуху.

Глава 63

Миновав лес, отряд Граббе вышел к горе Буюн-Баш, служившей границей, за которой начиналась Салатавия. Дежуривший на ней дозор горцев ждал до последнего и скрылся только тогда, когда по нему начали стрелять.

Перевалив через невысокий хребет, с которого открывалась грандиозная панорама гор и долин Салатавии, отряд снова двинулся через лес и прошел его без единого выстрела. Затем спустился к речке и стал лагерем в виду аулов Инчха и Гостала.

Аулы были покинуты жителями, и Граббе не стал их разорять. Горцы не показывали враждебных намерений, а отряду нужно было собраться с силами перед трудными переходами. Но солдаты горели желанием порыскать в брошенном ауле, и туда было отправлена рота егерей под предлогом заготовки дров. Кроме дров, егеря ничего не нашли и вернулись недовольные. Зато скоро лагерь осветился пламенем костров.

Разбив палатки и составив ружья в пирамиды, солдаты принялись готовить ужин. Не успели закипеть котлы на кострах, как со стороны Инчха появилась колонна с артиллерией и обозом.

Траскин, хотя и ехал в приспособленной для него калмыцкой кибитке, едва стоял на ногах, докладывая Граббе о благополучном прибытии.

Несколько десятков повозок поставили в каре, соорудив таким образом вагенбург, в центре которого разместились палатки штаба и самого Граббе.

Милютин отыскал Аркадия, за которым присматривал жандарм, и принялся уточнять дальнейший маршрут. Небольшие поправки Милютин успел внести, еще когда они переваливали через хребет. И тогда Милютин убедился, что показания Аркадия вполне соответствуют действительности.

Лучшие куски добытой при переходе через лес кабанихи жарили на вертелах для офицеров, а поросята предназначались главному начальству. Милиционеры развели свои костры, чтобы зажарить баранов. Но сначала они долго выбирали место, чтобы даже запах от костров, на которых жарили свинину, уносило в другую сторону.

Траскин только посмеивался, наблюдая за мучениями ханских людей.

– Отчего вы не едите свинину? – недоумевал Траскин.

– Грязное животное, – морщились беки.

– Харам!

– Разве ж в лесу грязно? – спрашивал Траскин.

– Они, я слышал, желудями питаются.

– Они все жрут, – объясняли беки.

– Даже своих детей! – Не слыхал такого, – покачал головой Траскин.

– И запах как от шайтана, – настаивали беки.

– Не то что есть, на них смотреть противно!

– Предрассудки, – отмахнулся Траскин.

– За ужином разберемся, что лучше.

Стол был накрыт в теплой палатке Траскина, но беки на ужин не явились. Только прислали ягненка, запеченного с душистыми травами.

Траскин съел поросенка, закусил куском ягнятины и удовлетворенно заключил:

– Все полезно, что в рот влезло. Граббе ограничился ножкой ягненка, Галафеев нахваливал оба блюда. Прочие штабные офицеры молча ели то, что оставалось, запивая отменным кизлярским вином, которого у Траскина было припасено вдоволь.

Насытившись, Траскин принялся раскуривать сигару, приглашая остальных последовать его примеру. Но Граббе отказался. В сопровождении своего адъютанта Васильчикова он пошел прогуляться вдоль речки, которая нежно журчала в темноте. Граббе готов был выступить дальше хотя бы и ночью, если бы успели подойти Апшеронские батальоны из Темир-Хан-Шуры, которые следовали через Миатлинскую переправу. Однако ни батальонов, ни сведений об их движении пока не было. Уже сыграли зорю, и лагерь понемногу погружался в сон.

Но Граббе не спалось. Он прочел молитву, какую обычно читал перед сном, но на этот раз молитва его только взбодрила. Граббе вдруг подумал, что его лютеранская вера имеет нечто общее с мусульманством. Он не мог сказать точно, что именно, но чувствовал в горцах родственную душу. Мартин Лютер ведь тоже отказался признавать посредников между человеком и Богом, потому и отвергал папские индульгенции на отпущение грехов. Как и Шамиль, Лютер сначала проповедовал абсолютную свободу. Правда, потом он зачем-то пошел на попятную, объявив, что крепостное состояние этой свободе не мешает. И все же дух непокорности витал не только на Кавказе. Возможно, это упрямство лютеранина и мешало Граббе делать карьеру, иначе с чего бы он наговорил колкостей Чернышеву, когда тот допрашивал его по делу декабристов?

Граббе признавался себе, что Мартин Лютер не пошел бы воевать с Шамилем. Ведь в сущности Шамиль хотел немногого – чтобы у его народа не отнимали свободы, которая приросла к горцам, как кожа, и дали им жить по законам своей веры. Только вот ханы… Впрочем, Граббе был уверен, что напрасно император полагался на этих прохвостов. От них было больше беспокойства, чем от мюридов. Подвернется случай – продадут, не моргнув глазом. А Шамиль, надо признать, слово держал и договоры не нарушал. Только что могло сделать его слово против меняющихся интересов кавказского начальства? Эти вольные горцы, не признающие никакой чужой власти, были слишком опасным примером для подданных его величества. И Граббе полагал, что его миссия состоит в том, чтобы привести все в единообразие. Он покажет всяким там Головиным, Фезе и Анрепам, как следует наводить порядок, и никакие горы, никакие пропасти его не остановят. Впрочем, интересы империи мало заботили генерала, но так уж сложилось, что они совпадали с интересами самого Граббе, для которого победа над Шамилем означала бы победу над личными врагами, стремительное возвышение по службе и блистательную будущность его семейства.

Происшествие в лесу Граббе отнес к недоразумениям, к хищничеству абреков. А относительно спокойное вступление его отряда в Салатавию приписывал впечатлению, произведенному им на Ташава. Ему хотелось верить, что Ташав уже сообщил Шамилю о силах Граббе, что имам устрашился и сочтет за лучшее сдаться.

Глава 64

Шамиль спешил навстречу Граббе. В Чиркате его уже ждали каратинские ополченцы и подразделения регулярной кавалерии, присланные из соседних наибств. Часть войск Шамиль отправил на Ахульго, часть оставил в Чиркате, а с остальными двинулся дальше.

Имаму и его спутникам предстояло перейти через высокий хребет Салатау, на одном из отрогов которого располагался аул Аргвани. Этот большой, считавшийся непреступным аул был избран Шамилем надежной преградой на пути к Ахульго с юга, если бы Граббе каким-то чудом удалось перевалить через хребет. Но прежняя дорога к Аргвани была добросовестно разрушена по приказу самого Шамиля, и ему пришлось двигаться по тайным тропам, петлявшим вдоль извилистого русла реки Гадаритляр, притока Андийского Койсу. Истоки ее находились неподалеку от Аргвани, затем река протекала у аула Гадари, по которому и была названа, и спускалась к Чиркате. Но ущелья, по которым стремительно неслась река, были труднопроходимы для большого отряда. Порой тропа вовсе исчезала или тянулась над пропастью так зыбко, так близко от скал, что пройти по ней было нелегко даже видавшим виды горцам. Всадникам приходилось спешиваться, но, несмотря на предосторожности, несколько лошадей сорвались вниз, и спасти их не удалось. Несчастные лошади иногда останавливались, не желая идти вперед, будто чувствуя, что им не на что будет опереться. Но, понукаемые хозяевами, все же шли, вернее, прыгали, цепляясь за почти невидимые выступы, превращаясь то в горных туров, то в барсов. На такое были способны только местные кони, которые с виду были неказистые, зато жилистые и выносливые.