Ночной поезд в Мемфис - Элизабет Питерс

— Угу.

— Надеюсь, с большим воодушевлением, чем сейчас. Он тоже вас любит. Так чего же вы боитесь?

— Забавно, — глухо отозвалась я, — он задал мне тот же вопрос.

— И что вы ответили?

— Наверное, сморозила какую-то глупость. Но это глупый вопрос, Шмидт! Любить — значит приговорить себя к пожизненному страху. Начинаешь болезненно осознавать, сколь уязвим человек — костяк хрупких костей, покрытых ранимой плотью, пристанище для миллиардов смертельно опасных бактерий и ужасных болезней. А любить такого человека, как Джон, — все равно что играть в русскую рулетку. И он никогда не станет другим, не сможет измениться, а его образ жизни не сулит долгих счастливых отношений, не правда ли? Я очень долго боролась со своими чувствами. Гораздо дольше, чем хотела бы в том признаться, потому что знала: если дам им волю, это будет навсегда, бесповоротно и безоговорочно. Такая уж я есть. А он... Это не просто физическое влечение... Вы смеетесь, Шмидт? Господи, помоги мне, если вы смеетесь надо мной...

— Ну кто бы тут удержался от смеха? Вы, обычно такая чопорная и строгая... Вики, я не всегда был стариком и еще не забыл, что значит чувствовать то, что чувствуете вы. Но все равно не понимаю, что вас сдерживает.

— Дело не во мне, Шмидт, а в Джоне, черт возьми! Когда я вижу, как он вдруг перестает быть сентиментальным, благородным, даже жертвенным по отношению ко мне, то надеюсь, что ошиблась, потому что не могу никогда взять в толк, что заставляет его так меняться, становиться высокомерным и упрямым. Вот и сейчас: если бы он хотел, то позвонил бы мне, ведь прошло уже почти две недели. Но ведь он заставил мать позвонить вместо себя — верный знак того, что...

Шмидт достал носовой платок.

— Поплачьте, Вики, моя дорогая, — сказал он. — Расслабьтесь, вам станет легче.

— Спасибо, наверное, вы правы.

Он придвинул свой стул поближе и обнял меня за плечи. Он был уютным и мягким, как огромная подушка, да еще и теплым. Кончив хлюпать носом, я увидела перед собой еще одну чашку кофе с двойной порцией взбитых сливок. Представления Шмидта об утешении зиждутся на взбитых сливках и шоколаде.

— Итак, — сказал он деловым тоном, — теперь вам будет лучше и мы сможем серьезно обсудить проблему. Я доверяю вашим выводам относительно его чувств, поскольку вам лучше знать. Но можете ли вы объяснить, почему он так себя ведет? Ведь сейчас ваше положение безопаснее, чем когда бы то ни было: полиция его не подозревает, и у вас появилась официальная возможность не скрывать своего знакомства.

— Да, Джона Тригарта полиция не ищет, это точно. Но сэра Джона Смита и дюжины две других субъектов, которых он представляет под другими именами, ищет не только полиция. Макс уверял, что у него нет никаких претензий, но Джон, совершенно очевидно, не поверил ему, а сколько еще людей, подобных Максу, шныряет вокруг? Вот что его беспокоит, Шмидт. Не просто беспокоит — приводит в ужас. До последней ночи, проведенной в Египте, я думала, что его снедает чувство вины из-за нее... но, оказывается, это меня он видит в своих ночных кошмарах. В ту ночь он вновь пережил во сне жуткий час, проведенный несколькими днями раньше в обществе Макса и компании, и по тому, что я смогла разобрать из его болезненного бреда, поняла, что его страшило не то, что случится с ним, а то, что может случиться со мной, если он этого не предотвратит. Он все повторял: «Это было так близко!» — при этом имея в виду вовсе не приближение собственной смерти, он имел в виду... О проклятие! Понимаете, о чем я говорю?

— Да, конечно, понимаю, — нахмурившись, ответил Шмидт. — Это очень...

— Если вы скажете, что это романтично, я вас ударю.

— Я хотел сказать «трогательно». Более чем трогательно. Прекрасно! Да, да, это именно то поведение, какого я ожидал от такого человека, как Джон. Он страшится подвергнуть вас опасности и потому избегает. А вы этого хотите?

Я отказалась от длинной поэтической тирады. Прямой вопрос подвиг меня на правдивый ответ: «Нет!»

— Но он, быть может, не так уж и не прав, — сказал Шмидт. — Он больше вас знает о грозящих ему опасностях.

— Он не имеет права принимать решение за меня. Черт бы побрал вас всех, «истинных мачо»! Вы всегда прибегаете к этому трюку, причем вовсе не из рыцарских побуждений, а из чистого эгоизма: запрятать маленькую, слабую женщину в укромный уголок, чтобы вам не нужно было беспокоиться о ней. А как насчет того, что мы тоже беспокоимся о вас? Не знаю, способны ли вы понять меня?

— О да, разумеется, — ответил Шмидт, — я-то как раз очень хорошо это понимаю.

Я опустила глаза:

— Туше, Шмидт. Признаю, я точно так же вела себя по отношению к вам. Но в этом случае — в обоих этих случаях — ущерб уже причинен. Если вам кто-то небезразличен, вы становитесь жутко уязвимым, и тогда худшее, что может быть, это неизвестность. Ведь что-то страшное может произойти с вашим любимым человеком в любой момент, вероятно, это происходит именно сейчас, а вы не узнаете об этом еще много дней, а то и недель... Знаете, чем я занималась вчера? Я купила проклятую английскую газету и читала в ней проклятые некрологи! Я не могу так жить, Шмидт, и он не имеет права ожидать этого от меня. Нет, не буду ему звонить, потому что это его проблема и ему придется решать ее самому, а если он не может примириться с очевидным, бесспорным фактом, что...

Я не могла продолжать, мне не хватало воздуха. Шмидт кивал, улыбался, и в его глазах-бусинках появилось характерное сметливое выражение.

— Шмидт, — сказала я, — я уже обязана вам так, что едва ли смогу когда-нибудь достойно отплатить, и я благодарна вам за то, что вы терпели эту эмоциональную оргию, даже если мои слезливые излияния доставили вам удовольствие. Но если вы позвоните ему и передадите наш разговор, я вас убью.

— Ну что вы, Вики! Разве я способен на это? — Он достал бумажник. — Ну ладно, пора возвращаться в музей. Работа, работа, да? Надеюсь, впредь ваш труд станет более производительным.

Дождь продолжался. День за днем. Три дня подряд, чтобы быть точной. Мне было безразлично. В сложившейся ситуации я бы даже восприняла появление солнца на небе как личное оскорбление. В плохую погоду хоть было чем заняться: уборки за Цезарем хватило бы на полный рабочий день.

Они с Кларой обрадовались моему возвращению. Клара, конечно, не преминула выразить свое неудовольствие и демонстрировала его целый день. Она вошла в комнату, но села ко мне спиной, лишь изредка поворачивая голову и бросая на меня беглый взгляд, чтобы убедиться, что мне небезразличен ее демарш. К тому же она разговаривала. Нет существа более шумного, чем раздраженная сиамская кошка. Но в конце концов она снизошла до того, чтобы прыгнуть мне на колени, после чего избавиться от нее было уже невозможно. Я натыкалась на нее каждый раз, поднимаясь по лестнице, и спала она у меня не в ногах, а на голове, и хвост вечно залезал мне в рот.

Цезарь более непосредственно выразил свой восторг по поводу моего появления. Благодаря непрекращающемуся дождю он мог теперь всласть вываляться в грязи с головы до ног и считал своим долгом разделить удовольствие с той, которую любил больше всех. Если бы не он и не Шмидт...

Но в тот мрачный вечер, в четверг, настроение у меня было еще более убийственным, чем обычно. Путь домой сквозь дождь и туман, в сплошных уличных пробках, под скрежет крыльев и бамперов, то и дело задевающих друг за друга, был сплошным кошмаром. Цезарь, выпущенный в палисад на прогулку, нашел там какую-то падаль и вывалялся в ней. Клара решила, что ей больше не нравится тот сорт кошачьей еды, которым я кормила ее целую неделю, и я только что закупила целую упаковку.

Я была слишком подавлена, чтобы снимать мокрую одежду и грязные туфли, — так и уселась на кушетку, упершись локтями в колени и положив подбородок на ладони. Мокрые волосы свисали на лицо. В этот момент раздался звонок в дверь.

Шмидт напоминал Деда Мороза — в руках он держал кучу свертков, а двойной подбородок утопал в красном шарфе. Из одного пакета торчала бутылка шампанского.

— Пришли подбодрить меня? — кисло поинтересовалась я.

— Не грубите, вы сами знаете, что рады мне.

— Да, рада. Привет, Шмидт.

— Griiss Gott, — официально произнес Шмидт. — Помогите-ка разобрать все это. Мы собираемся устроить вечеринку.

— Надеюсь, «мы» — это вы и я? — Я последовала за ним на кухню. Цезарь и Клара, разумеется, тоже. Они знали Шмидта. Когда он стал распаковывать свертки, я поняла, что закупки сделаны в «Дельмайере» — знаменитом мюнхенском магазине деликатесов. — Мне больше никого не хотелось бы сегодня видеть.

— Я пригласил еще одного гостя, — признался Шмидт. Он безуспешно сдерживал улыбку, но я уже догадалась, что скажет дальше: — Однако, думаю, ему вы тоже будете рады.

Я медленно потащилась за Шмидтом обратно в комнату и там остановилась как вкопанная — полагаю, это подходящее выражение, — потому что в коридор вошел он. Думала ли я в тот краткий момент о том, как жутко выгляжу? Разумеется. Я не раз представляла себе эту встречу. В мечтах я видела себя в белых одеждах из тончайшей ткани; волосы (только что вымытые и тщательно расчесанные) ниспадали мне на плечи. По милости Шмидта на самом деле я выглядела, как поденщица, возвращающаяся с работы.