Жалитвослов - Валерий Вотрин

— Вы мне его покажете? — спрашивает Егупов, стараясь не выдать своего волнения.

Валентина Андревна довольно смеется.

— Конечно, дорогой Станислав Петрович, — говорит Валентина Андревна.

Егупов смотрит на часы.

— В десять поезд, — говорит Егупов. — Мы успеем?

Валентина Андревна удивлена.

— А, — осторожно начинает Валентина Андревна, — вы разве не посмотрите нашу отчетность. Все инспектора смотрят нашу отчетность. Она у нас в порядке, — торопливо присовокупляет Валентина Андревна.

— Я в этом уверен, — говорит Егупов.

— И участок не осмотрите? — спрашивает Валентина Андревна.

— Местность у вас очень красивая, — задумчиво говорит Егупов. — Остался бы отдохнуть. Да дела зовут.

Они выходят в парк и идут к воротам. Накрапывает. Земля мокрая. Воздух пахнет грибами.

— А где дети? — задает Егупов вопрос.

— Дети в палате, — ровно отвечает Валентина Андревна. — Карантин.

Они идут по дороге. Дорога набухла от дождя, и ей даже мысль не приходит поиграть с ними. Кажется, ей мечтается сейчас о солдатских батальонах, как тогда, сорок лет назад, доброй поступи тяжелых сапог, которые бы выжали из нее эту бременящую влагу, гусеницах танков. Дорога ушла в свои мысли и не замечает Валентину Андревну, не замечает Егупова.

— Когда нам спустят новую инструкцию? — спрашивает Валентина Андревна. — А то мы все работаем по старой. Если у них есть душа…

На это Егупову есть что ответить.

— Своевременно, — произносит Егупов магическое слово. — Своевременно, дорогая Валентина Андревна.

Вот они выходят на тропинку, ведущую к поляне, и тут Егупов останавливается. По обеим сторонам тропы висят на деревьях большие коконы, сплетенные из тугих паутинных нитей. Их около десяти, и в каждом видно детское лицо, где — печальное, где — с улыбкой. Коконы перекликаются между собой звонкими детскими голосами, некоторые даже поют песенки. Валентина Андревна с улыбкой наблюдает за Егуповым.

— Это в качестве наказания, — объясняет Валентина Андревна. — Скоро придет Булдурген, снимет их.

Детские глаза с высоты тоже с любопытством смотрят на Егупова. И вдруг он замечает, что все лица стали гримасами — ноздри раздуваются, глаза смеются, рты крепко сжаты, но давятся смехом. Егупов изумленно застывает. Наконец-то он видит то, чего так долго искал. Кто-то за его спиной прыскает, и с одного из деревьев чей-то изменившийся голос бросает:

— Косой!

Раздается дружный смех. Дети громко хохочут, некоторые даже раскачиваются в своих коконах. Под каскадами этого смеха, как под душем, Егупов что-то строчит в своем блокноте.

— Озорники, — с улыбкой говорит Валентина Андревна и обращается к Егупову: — Пойдемте, Станислав Петрович.

Они выходят на полянку. Прежде чем скрыться в дыре среди паутины, Егупов оборачивается. Он видит стоящую на полянке женщину, машущую ему на прощание. Лицо женщины мягкое, доброе.

— Я еще приеду, — взволнованно говорит Егупов и слышит, как Валентина Андревна отвечает ему:

— Мы всегда рады вас видеть, господин инспектор!

Испол

Е.П.

Это сейчас ни для кого не новость, что облака могут нападать на людей, а еще двадцать лет назад такое едва укладывалось в голове. Одним из первых в печать просочилось сообщение о том, что гигантское облако-медведь, мирно плывшее по небу, внезапно набросилось на стадо коров и утащило одну в свою горнюю берлогу. Сообщение было встречено недоверчиво, впрочем, за ним последовали другие, став со временем в один ряд с сообщениями о разбивающихся авиалайнерах и очередных терактах. Специалисты объясняют причины облачного бешенства глобальным потеплением климата. Якобы парниковые газы и озоноразрушающие субстанции серьезно истощили небесные пастбища, на которых испокон веку паслись облака, и вынудили некоторые их виды сменить рацион. Совсем недавно в сельских школах был введен специальный курс под названием «Берегись облака!», и теперь каждый школьник знает, что плотоядный кумулюс намного опаснее жвачного цирруса, особенно на закате, когда нападения этого вида облаков на человека фиксировались чаще.

А ведь еще двадцать лет назад такое едва укладывалось в голове.

Главный дознатчик Воронцовской прокуратуры Михаил Николаевич Проторин ехал в Испол. Езды было уже двое суток, и длинной череде перекладных было, видимо, суждено удачно завершиться на этом старом потрепанном газике, бренчащем всеми своими узлами и шестеренками. Под конец своего путешествия Проторин притомился, как всякий раз бывало, когда он ехал в Испол. С самого начала им владели противоречивые чувства. С одной стороны, расследование обещало быть пустячным: забодали вроде механизатора Горбатова, и по всем статьям выходил несчастный случай. С другой стороны, дороги по весне развезло, прокуратура машину не дает, а ехать далеко, Испол — не ближний свет. Гораздо ближе приветливый Реч, и отцовский дом там. Но нарядили Проторина в Испол, провожатых никого не дали, а сапоги велели надеть свои.

Проторин не супротивничал. В должность его ввели недавно, после восьми лет, проведенных им на посту окружного в родном Рече, где все его уважали. Отчего-то он решил, что городская служба не помешает ему наведываться в Реч, вон и отцов дом там. Но наряжали его, как назло, все в Испол, и за два года, что пробыл он дознатчиком в Воронцове, он только и делал, что мотался без конца в Испол, а это все-таки не ближний свет. Правда, на обратном пути ему всегда удавалось заглянуть в Реч, чтобы заночевать в отцовском доме и разобрать кой-какие накопившиеся в селе споры. Но как-то выходило, что большую часть своего времени он тратил именно на Испол, а кто не знает, что с давних времен идет незатухающая вражда между Речем и Исполом, — кто богаче, у кого мужики сильнее, а девки — наряднее. Старики говорили, что конец вражде настанет, только когда пройдет молочный дождь. Это ставило Проторина в неудобное положение, даром что он, будучи человеком мечтательным, никогда не ходил стенка на стенку с испольскими, а лежал вместо этого на сеновале и читал Паскаля. И за то его в родном Рече все уважали.

Подробности предстоящего дела были ему известны. Некий зверь уже несколько недель сряду терроризировал окрестности, пугал баб, и мужиков тоже пугал, только те не признавались. В деле упоминалось также, что зверь был облаком, но это сперва надо было доказать. И зачем было вызывать его, городского дознатчика, когда сами могли бы запросто разобраться? Несколько недель кряду зверь терроризировал — и не пошевелились. Это надо было Горбатова забодать, чтобы начали расследование. Это ведь верхоглядством пахнет, что само по себе — уголовная статья.

Горбатова знать ему приходилось. В глубине души он не верил, что какой-то зверь, пусть даже облако, смог забодать такого человека, как Горбатов. Ведь за два года, что пробыл Проторин дознатчиком в Воронцове, целых шесть раз выезжал он в Испол именно из-за того, что звонили и докладывали, что забодали механизатора Горбатова. Что до дела, то его Проторин годил заводить, мало ли что доносят, однако выезжал исправно. И приехав, всякий раз находил Горбатова в добром здравии и в сильном подпитии, а звонок был результатом не то розыгрыша, не то белой горячки. Он припомнил, что один раз даже позвонил сам Горбатов и испуганным голосом сообщил, что только что насмерть забодали механизатора Горбатова и что сделал это его собственный трактор.

Но на этот раз у Проторина были неоспоримые доказательства, что Горбатова таки забодали. Ему было жаль механизатора и страшно любопытно, кто это сделал. Может, жена? Она вполне могла того забодать, так уж ему говорили. Но почему же он решил, что смерти Горбатова надо было приключиться именно через забодание? Его могли, к примеру, переехать трактором, — смерть для механизатора почетная. Он мог допиться до околения, — смерть не менее почетная. В общем, Проторин не мог дождаться встречи со старостой, чтобы узнать все подробности.

Все эти дни шел дождь, а сейчас небо расчистилось. Газик, скрежеща, остановился на каком-то перекрестке. Асфальт здесь кончался. В две стороны вели одинаково немощеные дороги, страшные, зевающие выбоинами и озерцами воды, под которыми скрывались каверзные глубокие ямы. Летом и зимой, под толстым тулупом из пыли и снега, они выглядели по-другому, осанистее. Сейчас смотреть на них было как-то трогательно, как на чьи-то озябшие руки. Эти две трогательно весенние дороги вели: одна — в Испол, другая — в Реч. Проторин решился сойти здесь, тем более, что водитель, завидев состояние дорог, собрался поворачивать обратно: чего зря машину гробить. Проторин натянул сапоги, взял сумку и выбрался из машины. Газик взревел и запрыгал по ухабам дороги в Реч.

Проводив его глазами, Проторин вдруг заметил, что на перекрестке торчит некая длинная фигура, туго завернутая в заляпанную грязью черную пелерину. Это оказался испольский ветеринар Сквозцов, который тоже дожидался попутки и теперь тоскливо провожал глазами упрыгивающий в Реч газик. Дойдя до Сквозцова, Проторин пожал ему руку, спросил, как дела, и Сквозцов, худое бледное лицо которого сразу оживилось, принялся говорить, что у старосты корова заболела, а осмотр ничего не дает, потому как корова бодается. Проторин при этих словах вздрогнул и внимательно посмотрел на Сквозцова.