Предчувствие смуты - Яроцкий Борис Михайлович

— Я тебе рассказала, как было, — осторожно призналась Соломия, и то лишь только после продолжительной паузы.

Молодые долго молчали. Как всегда, молчание нарушила Соломия:

— Решай — быть нашей любви или мы ее похороним в эту же ночь? Если похороним, я сегодня же уезжаю к моим родителям на Лемковщину.

— А ребенок?

— Его я убивать не стану. В нем есть и моя кровь, моей даже намного больше. — И вроде вне всякой связи: — Евреи мудрей всех народов оказались. Они, как утверждает Варнава Генрихович, даже в свою конституцию записали: евреем является всякий, рожденный от еврейки. А мы, украинцы, да и русские, по родителю, а не по родительнице определяем национальность… Вот я, когда рожу, не по насильнику дам отчество…

— Он будет Миколаевич, — почти шепотом произнес Микола.

Соломия прижалась в его плечо лицом — оно было мокрым от слез. Эта сильная женщина с твердым мужским характером, оказывается, умела плакать. А ведь Ядвига, побывавшая с ней в горячих точках, где порой и мужчины не в силах удержать слезу, когда-то заверяла Миколу, что ее подруга и под пыткой не заплачет.

Микола терялся в догадке: что же сейчас заставило Соломию плакать?

Они долго молчали. День уже вошел в свои права. За тополями, поредевшими к осени, всходило оранжевое солнце. Его утренние лучи высвечивали на небесной скатерти крохотные тучки. Ночью над степью поднялся ветер и пригнал их сюда, как телят на водопой. Порывистый ветер сотрясал веранду, а в сердцах молодых бушевала буря.

Молодые заново переосмысливали свое будущее. От их слов, которые они услышат друг от друга, будет многое зависеть, и в первую очередь их дальнейшая судьба.

В этот раз первым нарушил тягостное молчание Микола:

— Может, с родителями посоветуемся?

— Только не с моими.

Она уже предпринимала попытку поговорить на эту тему, когда представилась возможность увидеться с братом-отпускником, солдатом французского иностранного легиона, и его африканской семьей: женой-берберкой и двумя малолетними детьми. Не получилось тогда семейного разговора. Стоило признаться, что ее суженый — хлопец из Восточной Украины, как тут же на нее набросилась мать:

— Он кто — схидняк? Как же ты посмела? Они же москали!

— Я его люблю, мамо.

— Она его любит! Надо ходить в костел, ума набираться. Москали, — надрывно кричала мать, — лишили жизни Степана Бандеру, нашего славного легиня.

— А он скольких лишил? — перешла на крик и дочка. — Восточная Украина от него стонет.

— То кара Божья! — кричала мать, чтобы слышали соседи, набожные католики, тайком носившие продукты в потайные схроны. И, как затравленная волчица, с пеной у рта, кинулась к мужу: — Ты чуешь, Марко? Ты позволил дочке шляться по свету… Дошлялась. Следующий раз вернется коммунисткой… А… наплодила я детей на свою голову… Сниму с детей проклятье… Сниму! Подамся в Ватикан смывать грехи с детей моих непутевых.

— Тогда заодно подавайся и в Мекку, — с ухмылкой отозвался Марко Куприянович.

Мать Соломии была на грани помешательства. Набожная женщина, наслушавшись проповедей, полезла в политику. Теперь политика мстила за ее темноту.

— А при чем тут Мекка?

— Ха! И сынок наш, твой любимец, тоже махнул рукой на твоего папу римского.

— Чего мелешь?

— Не мелю, а признаюсь тебе, как на исповеди: сын просил меня, уезжая, не говорить тебе, что он стал мусульманином. Иначе не купил бы красавицу-берберку…

Мать взвыла, как волчица. Еще бы не взвыть! Жизненные устои набожной семьи католиков рушились, как рушатся стены крепости, подмытые бурными водами горной реки.

16

В доме Перевышек дождались рассвета, а затем и восхода солнца. Здесь, как заметила и Соломия, солнце всходит на полчаса раньше, чем во Львове, а время исчисляют почему-то по-львовски. Никита, яростный русофил, упустил из виду, что гостья родилась и выросла на Западной Украине, с досадой заметил: «Они хотят всем отличаться. Даже время политизировали — передвинули в прошлое на целый час».

Соломия про себя улыбнулась: это замечание к ней не относилось. Она уже рассуждала и думала, как Перевышки. Каждой клеткой мозга чувствовала: ее, еще не венчанную католичку, приняли слобожане в свою семью как православную. Если Микола православный, значит, и она православная, но если Микола — в недалеком прошлом комсомолец, то, значит, и она в советское время могла быть комсомолкой. Но тогда, по всей вероятности, и ей, как и комсомолке, тетке Миколы, «лесные братья» могли набросить на шею удавку и не посмотрели бы, что ее родная мать — фанатичная католичка.

Первым о жгуче-болезненном, после завтрака, заговорил Микола. Соломия к еде почти не притронулась. Она ждала этого разговора, как ждут решения суда. В данный момент судьей могла быть только мать Миколы. Что касается отца, то он мог все дело испортить. Мужчине, даже опытному, не всегда хватает такта сказать нужное слово или же в нужный момент промолчать, чтобы не тревожить душевную рану.

К завтраку Андрей Данилович запаздывал: разбирался с соседом, чьи кролики у Перевышек в саду нашкодничали. И то, что глава семьи запаздывал, могло облегчить разговор.

— Мамо, мы хотим с тобой посоветоваться. — Голос Миколы дрогнул, будто он признавался в чем-то нехорошем, и поступок выносился на семейный суд.

Пока Микола обдумывал, как вести разговор, чтобы мать все поняла с первых слов, голос подала Соломия:

— Клавдия Петровна, это я должна была вам сказать еще вчера, но первому призналась коханому. Он мой судья и мой повелитель.

Соломия задержала дыхание, как задерживала перед выстрелом, чтобы перед нажатием спускового крючка нервная дрожь не передалась на палец.

— Я беременна.

Клавдия Петровна таиться не стала:

— Могла и не говорить. По фигуре видно. А рожать-то месяца через два?

— Через два с половиной.

— А что Микола?

Микола, сидя рядом, молчал. Тут требовалось его веское слово как хозяина. И он сказал:

— Соломия — моя жена. И дети у нас будут общие.

После продолжительной паузы твердо повторил:

— Будут.

Вмешалась мать:

— Конечно, будут, но пусть это будут ваши дети.

— Этот ребенок будет мой, — уточнила Соломия, чувствуя на своей руке горячую мужскую руку.

Она хотела сказать, что аборт делать уже поздно. Была бы возможность, да разве она не сделала бы?

Церберы полевого командира Ядвигу к ней не подпускали, чтобы не пронесла противозачаточную таблетку. Да и горбатый предупредил: если пронесет — Корниловской не жить. Других опасных женщин поблизости не было. Чеченки помогать не станут, а если к ним обратиться, пойдут разговоры: чей муж живет с наемницей? Неизвестно каким образом, но узнают.

…Слово матери стало решающим.

— Рожай, дочка. А наш совет вроде уже ни к чему. Но я хвалю, что вы нами, родителями, не побрезговали. И Микола не мог поступить иначе. Это же Перевышки!.. Так что — рожай. Мы детей любим… А что кровь чужая… Чьим теплом будет согрето, с тем дите и в жизнь пойдет.

Молодые услышали главное: коль так случилось, принимай жизнь, какая она есть. Судьбу не переиначишь.

Перевышки жили без обиды на судьбу. Судьба обидела Соломию. Если б не встретила схидняка Миколу, она и не знала бы, что есть другая жизнь. Даже в одной семье родители по-разному относятся к детям, по-разному готовят их к жизни. Не будь мать религиозной фанатичкой, а отец не горел бы желанием непрерывно обогащаться, Соломия не взяла бы снайперскую винтовку, не стала бы охотиться на людей.

Если бы она вовремя встретила Миколу, а не пана Шпехту… Но Варнава Генрихович свел ее с Миколой, студентом технологического института. Свел вроде для совместной работы, а получилось, что соединил судьбы этих молодых людей.

А породненные судьбы жаждут созидательной деятельности.

Часть пятая

1

Война с Россией протекала то вяло, то бурно. Вяло протекала, когда в Ичкерию ослабевал денежный поток. Не поступали так называемые транши от московской диаспоры: эмиссары Масхадова, уже не надеясь на добровольные взносы кавказских предпринимателей, осевших в Москве, все чаще силой выколачивали деньги на борьбу «за освобождение Ичкерии от русского империализма».